– Это что?!
– Вот. – Он показал мне иглу. Длинная, больше трех дюймов. А ушко у самого острия, а не в конце.
– И что, она сама шьет? Эта машина?
Джек фыркнул. А я вдруг представила, как железная механическая рука сама орудует ниткой, берет и сшивает рубашки и юбки, штопает простыни… Да нет, ерунда.
– Да, – сказал Джек. – Я сам не пойму. Делает вот так. – Он показал, туда-обратно. – И сшивает ткань. Не понимаю.
А я все равно так и не смогла представить, как это работает. В этом мы с Джеком похожи.
– А твой отец? – спросила я. – Он шьет?
– Терпеть его не могу. Надоел он мне.
* * *
А потом, в один день, все изменилось.
Я увидела их. Зашла в сарай, искала Джека. А потом услышала этот звук.
Они были словно одно целое. Словно их сметали на живую нитку.
Одно целое существо по имени Джек-Мормон.
Они меня не видели. Сейчас, наверное, пробеги перед ними Джордж Вашингтон в полном облачении индейского вождя, они бы и то его не заметили.
Я осторожно шагнула обратно за столб. А потом снова выглянула, не удержалась. И смотрела на лицо своего друга, не могла оторвать взгляд.
Лицо Джека было мучительно искажено, глаза прикрыты. На лбу испарина. Словно наслаждение его было настолько велико, что он едва может его вынести. Счастье, которое может убить человека. Или разнести его на куски, как взрыв порохового склада.
Оно было словно лицо индейского идола. Незнакомое. И красивое. Я вдруг испугалась, что сейчас Джек откроет глаза – и меня снесет потоком чудовищной силы. Словно вода, прорвавшая плотину.
И я вдруг увидала, насколько Джек красивый.
Обнаженное точеное тело. Наполовину индеец, наполовину белый. Никогда я до этого не думала, что такое может быть.
Наверное, правы люди, которые говорят: нужно что-то потерять, чтобы оценить по-настоящему.
* * *
Джек и Мормон разбирали револьвер, этот огромный черный «уокер». Мормон объяснял, как его разбирать и чистить, а Джек все делал.
Никогда я не видела Джека таким счастливым.
Ни единого раза.
И больше никогда не увижу.
* * *
Я расскажу вам об ошибках и ревности.
Техас, северо-запад. Примыкает к горам. Или практически Нью-Мексико.
Хотя мы все еще считаем себя техасцами.
Но папа говорит, что может быть, мы уже в другом штате живем. Что мы новые мексиканцы.
Не нравится мне такое. Жить в другом штате. Я дома хочу, в Техасе.
Словно тебя кто-то спрашивает, – сказала мама. – Это люди поумнее тебя решат.
– Что же они тогда такие идиоты?
Я еле успела выскочить из кухни. И половник пролетел над моей головой и скрылся в темноте. Мама когда вспыхнет, то полыхает вовсю, огонь из самого Остина видать, а может, даже из Мехико, или с великой скалы Шипрок, что у краснокожих, вроде нашего Белого дома, священное место.
Мама вздохнула:
– Иди, половник принеси.
Я кивнула.
– Мам?
– Да. Что еще?
– Я тебя люблю.
– Ох. – Мама вздохнула, посмотрела на меня. – Дурочка ты у меня все-таки. Хорошо, хоть симпатичная.
* * *
Мы вышли на берег и решили отдохнуть.
Мы легли в снег и стали смотреть в небо. Было холодно, но не очень, словно бы вполсилы.
– Небо – это лицо Бога, – сказала я.
– На самом деле это не лицо Бога. Мы видим только его огромный глаз.
Джек странно иногда думает. Мне даже жутко стало, когда я подумала, а что, если он прав?
– Я часто прихожу сюда – посмотреть на Бога, – сказал Джек.
– То есть на его глаз?
– Ну, да.
* * *
Когда я вернулась домой, там пахло выпечкой и ванилью. Мама суетилась, что-то делала. Есть дела, которые я не пойму, как она делает. Мама увидела меня и кивнула:
– Замерзла? Попробуй пирог. Соседи заходили.
Соседи – это миль двадцать, если не больше. Так что приезжали, а не заходили. Если, конечно, это не отец Джека. Но вряд ли.
Я налила себе кофе. Он был теплый и крепкий. С пирогом самое то.
– А зачем они его принесли? – спросила я. Не то чтобы я была против. Просто интересно.
– Так у них дочка родилась, – сказала мама. – Французы они… нет, канадцы, кажется.
– А как назвали? – говорю я. Жую. Пирог остыл, но очень вкусный.
– Кого?
– Да ребенка.
– Алита. Это девочка.
– Алита? – Я попробовала имя на вкус.
– Да.
Красивое имя. Нежное, как этот канадский пирог. Такое легкое и стремительное, словно звезда в утреннем небе. Если у меня когда-нибудь родится маленькая девочка, я тоже назову ее Алита.
Решено.
Алита. Алита. Аэлита… нет. Аэр, говорил старик Платон, это воздух по-гречески. Кажется. Это все, что я из его болтовни помню.
* * *
– Джек, тебе нравится имя Алита?
– Чего?
Он даже вырезать перестал – что он там вырезает. Я смотрела на его руки, изрезанные, исцарапанные, в руке нож – лезвие сточено чуть ли не до рукояти.
– Откуда у тебя нож?
– Этот? Дядя подарил. Крутой, да?
– Крутой, – кивнула я. Про нож я просто так сказала, я давно знала, откуда он у него. И дядя его Джеку не подарил, а Джек его сам выпросил. Но мне нужно было, чтобы Джек собрался. – А все же?
– Что? – Он опять поднял голову, нахмурился.
– Как тебе имя Алита? Вот представь, у тебя есть маленькая дочка…
– Чего?
– Ну вот ты вырастешь, женишься. И будет у тебя дочка.
– Ага.
– Что ага? Вот как ты ее назовешь?
Джек задумался. Даже про ножик в руке забыл.
– Ну, Виктория, может.
– Почему?
– Как английская королева, – сказал Джек. – Хотя… может, Бетти.
– Бетти?!
У меня лицо загорелось.
– И что, у тебя жену и дочку будут звать одинаково?!
– Чего?
Я прикусила язык. Джек заморгал. Я показала ему язык, чтобы не пропало, и убежала.
Дурак он все же. Как моя мама говорит: как с мужчинами трудно.
Как строгать ерунду всякую, так они умные. А как что важное спросишь – вот такой овощ. «Чего?» Дураки.
