– А что здесь делаешь?
– Ничего.
– Ничего?
– Моя лошадь убежала.
По снегу уходили в сторону следы копыт и длинный извилистый след волокуши.
– Как это случилось? – спросил отец.
Индеец пожал плечами:
– Наверное, почуяла волка. Я упал.
Отец помедлил, широко расставив ноги. Опустил винтовку. Бетти видела, как перекатываются желваки на его щеках.
– Помочь ее поймать? – Голос отца звучал глухо.
Индеец покачал головой.
– Не замерзнешь тут?
– Нет.
На мгновение Бетти показалось, что индеец хочет что-то еще спросить или сообщить, в его близко посаженных глазах мелькнуло… Но отец упрямо дернул головой, и индеец промолчал. Глаза его погасли.
– Может, он хотел что-то узнать? – спросила Бетти позже. Отец молчал. Они ехали долго, в тишине, потом отец слез с коня и пошел рядом, держась за стремя, а снег похрустывал, словно рассуждая о чем-то своем.
– Виски, вот что на самом деле их интересует, – сказал отец невпопад. И Бетти подумала, что на самом деле отец индейцу не поверил, но не до конца не поверил, а осталось что-то, что его беспокоило. Точно в словах индейца, в том, как он сидел и говорил, была все же частичка правды. Или отец чувствовал, что пропустил нечто важное. Какой-то знак. Только, подумала вдруг Бетти, разве Господь будет говорить через индейца?
От этой мысли ей стало неуютно, и затылок сжало, словно придавило льдинкой.
Отец остановился. Бетти посмотрела в его застывшее лицо, потом сказала:
– Па…
– Я кое-что забыл.
– Па…
– Жди здесь.
Он взял винтовку и патронташ, закинул на плечо и двинулся обратно, к перекрестку.
Бетти смотрела ему вслед.
Я все думаю, почему отец тогда вернулся. Оставил меня брести с лошадью, а сам вернулся назад, по следам. К перекрестку на Уолтон.
Я думаю, он хотел помочь индейцу.
Я стояла по колено в снегу и ждала его. Лошадь переступала с ноги на ногу. Становилось все холоднее. Я не знаю отчего. Когда стемнело, я перестала различать собственные руки, что лежали на шее Дюка.
Я видела только силуэты, более темные, чем окружающая темнота, а потом и силуэты перестала различать, словно ослепла. В наших краях бывает погода, когда тучи надвигаются и темно даже днем. А несколько раз приходили ураганы и ослепшие воронки сосали землю и уносили с собой все: лошадей, посуду, копну сена и деревянные вилы, бутылки и пару собак.
А сейчас урагана не было, но я чувствовала себя словно внутри гигантской темной воронки.
Я начала замерзать. Холод подкрадывался, черный и безликий, он был везде.
– Бетти.
Я чуть не подпрыгнула на месте. Так мне стало страшно и жутко, что едва не умерла там, где стояла.
– Бетти, это я.
Я даже не сразу поняла, что это голос отца. Лошадь шарахнулась, видимо, мой испуг передался ей.
– Все хорошо.
В следующий момент отец шагнул ко мне. Я почувствовала, как от него пахнет холодом. И еще чем-то. Каким-то ледяным странным запахом, который одновременно был сладким и даже приятным, и мерзким, отвратительным, как вонь сырого мяса. И еще резко воняло пороховой гарью. Я вспомнила звук выстрела. Значит, мне не показалось.
– Ты стрелял?
– Это был волк. Я промахнулся. – В темноте я не видела лицо отца.
– Пап…
– Да?
– Я замерзла.
Отец помедлил, а потом обнял меня. Его объятия были жесткими и угловатыми, как скалы, но эта жесткость успокаивала. Хотя и не грела.
Мы пошли домой.
На следующий день волк задрал корову.
* * *
Мертвые в тот год умирали долго и мучительно.
Бетти, беги. Беги, Бетти.
Я расскажу вам о зле и его всесилии.
Я расскажу вам о смерти.
День пришел, и пришел он. Мормон, одинокий странник горных равнин, убийца жестокосердный и жестоковыйный, нераскаявшийся, но надеющийся на раскаяние, ангел, но не ангел, пуля господня и месть его, молния рукотворная и неуправляемая, рука Господа и наказание его. В общем, он пришел.
С тех пор как началась оттепель, Бетти перестала плакать. Вместо нее теперь плакала капель, а когда опять похолодало, снова принималась плакать корова. Мертвая корова, хрустящая в темноте пожухлой желтой травой, замерзшей и изогнутой, как кристаллы льда. Бетти лежала в темноте, и ей казалось, что мертвая корова ходит там, где-то в темноте и выкапывает травинки из-под снега. А они с хрустом ломаются на ее огромном жестком морщинистом языке.
«Пора покупать корову», – сказал отец.
«На какие деньги?» – рассердилась мама.
«На такие».
Мама расплакалась и ушла.
Следующим воскресеньем отец взял деньги, упаковал их в холщовый мешок, крепко завязал и подвесил на крепкой бечеве, которую обернул два раза вокруг пояса, между ног, чтобы обезопасить доллары. Отец ранним утром, когда из-за тумана казалось, что вокруг фермы пропал мир (Бетти подозревала, что так каждую ночь и происходит. Мир просто исчезает), подбросил дров в печку, сварил кофе в закопченном кофейнике и понес мокрое от росы седло в конюшню. Тихо заржал конь.
Капли блестели на коже. Бетти шла за отцом, ступая по камням легко, как в последний раз.
Отец вошел в конюшню, нырнул в темноту, как в воду. Бетти даже на мгновение испугалась. А потом приноровилась и нырнула следом. И только внутри обнаружила, что невольно задержала дыхание.
Отец затянул двойную подпругу.
Холод и утренний туман. Я толкнула дверь коровника и вышла из тепла в холодное утро.
Горы в синеватой дымке. Рассвет на горизонте. Расплавленный металл на востоке, заливающий край гор. Если растопить в тигле свинец и заливать пули, будет так же. Или золото.
Золото тоже плавится, хотя и не так хорошо, как свинец.
Когда отец растопил мамину фамильную сережку, я смотрела и не могла понять. Ведь все было так хорошо. А тут такое. Вместе с расплавленным золотом утекли и хорошие времена. Отлились в уродливую форму. В форму пули.
Если вы меня спросите, что я сейчас чувствую – я скажу: ничего. Холод и надежду. Ветер колеблет мои волосы, под ногами скрипит поручень, а шею сдавливает жесткая шершавая веревка.
А под ногами бежит вода. Река. Да какая река, ручей, почти высохший в это время года. Я видела тонкие пластинки льда у берега, ветки, торчащие из воды. Все настолько ясно – словно не я сейчас собиралась умереть, а весь мир со мной. Впервые я видела мир настоящим. Выпуклым и красивым, как смерть.
