Мы сторонились чужаков, но принимали их соль. Что мы могли им возразить? Вот наши три ножа и удочка?
Иногда индейцы уходили в глубь равнины. Всегда возвращались с убоиной. С первого раза позвали нас в круг своих костров. Пошли я и Эни. От индейцев пахло покоем. Во второй раз вынесли на покрывале мать. Ит смотрела на индейцев, как на родню, тянула к ним ручки. Они брали ребенка бережно, баюкали и совали ей в рот сушеные хвосты ящерицы.
Нас роднило то, что все мы были уродами, очистками своего племени. Здесь, в сердце Костяной равнины, мы слиплись в новый народ. Мы не имели названия, но умели дышать в унисон. И не задавали вопросов. Просто ели вместе.
Смотреть, как индейцы готовили принесенных монстров, не было никаких сил, во мне восставала память о могильниках, она и так жила со мной каждую секунду, в миллиметре под кожей, по ту сторону век, но это… Это я мог есть только в освежеванном и зажаренном виде. Голод слишком быстро превратил меня в первобытного человека. Я все время хотел жрать. Мы ели даже кожуру вековых кактусов, вымочив ее в уксусе, благо тот не протух в бочке, которую привезли с собой индейцы.
Понемногу наш угол расцвел. Летними ветрами нанесло спор, по весне ударило кипучей зеленью. То ли плесень, то ли мох, зелень пахла сухим дымом. Индейцы приучились гнать из нее брагу. Зелень спасала наш унылый пейзаж, растворяя в себе серость и тлен.
Откуда-то пришли следопыты, эти всегда выходят на запах жареного, набили на спинах другу друга карты и канули. Дурной знак. Но мы настолько вросли в пейзаж, что не могло быть и речи подрываться отсюда. Да и кто бы нас вспомнил?
Отцы Андратти? Мормоны? Жрецы коровьей головы?
Потом будто лопнуло: разом прибыл караван больных оспой, они встали в двух милях по ветру, а когда вышли к нам, шатаясь от слабости, инкрустированные заживающими язвами, признались, что бензин вышел, и если мы не возьмем их в ножи и автоматы – а мы угрожающе топорщили и то и другое, – они готовы заплатить за крыши и воду. Больные привезли пленку, мы затянули ею окна. И у них было радио.
Так мы заселили пустующие в поселке здания, длинные одноэтажные дома с глубокими подвалами, и узнали, что началась война.
Эни отдалилась от меня.
В былые времена она расшивала бы уже приданое. Здесь, в поселке посреди бельма Костяной равнины, в потаенном глазу бури, она превращалась не в розу – в чертополох. Горы на горизонте – вот кем мы стали друг для друга. И с каждым днем равнина между нами становилась всё более протяженной, тень ее лощины – все более глубокой.
Я тратил дни и недели, чтобы срастить себя с новорожденной Ит, привыкнуть, наживить, застегнуть на себе Истину, что мы одна плоть и кровь. Но ее чуждость прорывалась сквозь кожу.
Я не бросал попыток.
Ит жила, как уголь, растолченный в воде, заполняла темной мутью все дозволенное пространство. Отец купался в ней, будь его воля, он всех нас превратил бы в ее подобие. Мы затопили бы все возможное пространство, в нашем омуте водились бы длинные рыбы, а Гнилой убивал бы их острогой.
Спасала одна только песня.
Мама пела ее нам в Андратти, я отчетливо помнил зимние вечера, когда стон вьюги соседствовал с ее мягким голосом.
Тоска зашила мне горло, но я пробил его кашлем.
Дни перемешивали нас с камнями. От надежд остались холодные угли.
20. Сорок вопросов
На четвертый год к нам пришла ярмарка.
Что я делал эти три года?
Боялся себя.
Прятался среди швейных машинок.
Нянчился с мелкой.
Слушал радио – музыка завораживала Ит, а я старался не выпускать ее из виду. Для матери она была укором, Эни трясло от ее вида, а отец, казалось, хотел малую сожрать.
Горлум никуда не уходил, все эти годы он пасся где-то рядом, неутомимый, как язва во рту. Бывало, исчезал на целые недели, выжидал, таился, чтобы ударить в момент моей наибольшей слабости. Обычно это случалось после тяжелого дня, размолвки с родными, особенно бешеной ссоры с отцом. Стоило пойти ко дну сна, как Хэммет набрасывался на меня и до утра терзал картинами из прежней своей жизни, полной огня и мерзости.
Три года я делал вид, что у меня нет отца, хотя тот занимал все больше и больше места, распухал, как черная грозовая туча, в нем утонула мать, где-то слева и под кроватью пряталась Эни, но мы не в состоянии были противиться тому давлению, Року, который он являл собой для нашей семьи. Если есть родовые проклятия, то он стал именно им.
Все боялись Ит. Невооруженным глазом было видно, чья это дочь. Боялись и поэтому не желали брать ее на руки, кормить, подтирать зад. Я уходил с ней к индейцам. Монстрам среди уродов живется не так уж скверно. А мы с Ит были и тем, и другим.
Мы с ней жевали хлебный мякиш и лепили из него золотые пули. Ит катала их пальцем по столу, сделанному из древнего серфа.
– Почему у вас нет имен? – Для своих трех лет Ит отлично разговаривала. Если бы за разговорами можно было спрятать все остальное.
– Мое имя проклято, – отвечал слепой индеец, который принес нам полбулки хлеба. На чем они его месили, из чего пекли – загадка. Другого хлеба мы не видали.
– Ты убил священного оленя?
– Я проиграл войну за душу своего народа.
– Она тебя не простила?
– Если бы она была жива…
– Просто сшейте новую. – Ит показала мне получившиеся пули. Идеально круглые желтые шарики. Я кивнул, принимая работу. – Попросите моего брата. Он лучше всех шьет.
«Машинки», – сглотнул я, представив, как приношу им дырявые души индейцев, и те безропотно принимаются за работу, трудолюбивые, как пчелы.
– Спой мне песню.
– Какую песню я могу спеть для черной лягушки? Грозовую? Дорожную? Песню белого типи?
Ит захихикала. В который раз я поразился спокойствию индейцев. Назвать этот обрубок так мягко. Ит стучала по столу крохотными кулачками. Разевала беззубую рыбью пасть.
– Ту самую песню. Про золотую пулю.
– Я не знаю такой песни.
Индейцы учили ее песням без слов, заунывные, жестокие, костяные песни, они выли их в дни черной луны. Но эту для нее пел только я. И никогда за пределами дома. Это была мамина песня.
Баллада о золотой пуле
Жил да был на свете добрый мистер Кольт
Он делал лучшие на свете револьверы
Но никогда не продавал их плохим людям
В их руках его револьверы просто не стреляли
Люди звали мистера Кольта – золотая пуля
Приносящий удачу
Справедливый
Разделитель
Миротворец
Был у мистера Кольта сын
Звали того Апач
Не любил Апач стрельбу и охоту
Выбирал Апач созерцание горных ручьев
И музыку четырех копыт
Пришли черные люди в дом Кольтов
И убили мать Апача, жену Кольта
Расстрелял их в упор мистер Кольт
Бились в руках его револьверы, изрыгая огонь
Превратились они в черных дьяволов
Закоптились их дула
Раскалились их барабаны
Не было дома Апача
Ушел он к водопаду
Погрузился в ледяную его воду
И пел сквозь зубы, вторя звону воды
Вернулся Апач домой
Холодны тела родителей
Открыл Апач сундуки
Украдены револьверы отца
Распахнул двери спальни
Убиты братья и сестры Кольта
Сел Апач на пол
Опустил голову ниже коленей
Завыл Апач протяжно и дико
Догнал в горах убийц его крик
Заметался меж вершин, настигая
Заметались убийцы
Потрясали убийцы револьверами
Скалили черные пасти револьверы
Плясало безумие в головах убийц
Кричал страх в сердцах убийц
Сидел Апач на полу кузни отца
Опускал одну за другой монеты в тигель
Плавил одну за другой монеты
Доставал одну за другой пули
Были они мягкие и безобидные
Сияли они тепло и добро
Ложились они ярко в патрон
Стояли они дружно в ряд
Лил Апач золотые пули
Лились из глаз его золотые слезы
Не на птицу – на человека
Не на зверя – на черное сердце
Не здесь – сквозь тысячи миль
Не сейчас – сквозь года
Закончил Апач свое дело
Три десятка золотых пуль
Рассовал по старым патронташам отца
Снял сапоги
Поцеловал мать и сестер в лоб
И ушел
Если видишь, человек,
С тех пор
В обращенном к тебе стволе
Золотую пулю
Знай,
Она не тебе
Если видит человек
В стволе
Обращенном к злодею
Золотую пулю
Знай,
Она догонит
Если видит человек
Злодея
Верь
Золотая пуля настигнет его
Не здесь
Не сейчас
Всегда
Я пел, не рассчитывая на диалог, мы шутили, что рот Ит во время песен всегда занят если не едой и заусенцами, то корой или черными пластинками гудрона. Тем ужаснее был ее ответ, ветер скрипел, тревожа ржавые петли, боролся в нем с радиопомехами, таким тоном Ит пророчествовала:
