– Ты, Платон, вообще понимаешь, на что мы пошли? – Усатый толстяк, что показывал мне патроны, поправил кобуры с револьверами и перебросил автомат на бок. Тот повис, качая стволом, тик-так, кто твой враг.
– Мы все давно готовы свалить. – По тому, как он говорил, даже я понял, что речь эта многажды отрепетирована и разыграна теперь не затем, что это самый удобный момент отдать ее ветру, а так, чего словам пропадать. – Хватит с нас Андратти. Другой вопрос, с чем мы отсюда уйдем? – Бак и двое его подельников не выпускали Платона из створа взглядов.
– Я не знаю, – развел руками Половец.
– Его папашу надо брать первым, – подвел усатый Гэри, – а может, и вообще одного.
– Судя по стаффу из карманов мальчишки, на складе есть чем поживиться.
– Бак, – голос Платона дал трещину, потек слабостью, – они убьют их. И мать, и дочку. Вот его сестру. Да, нам стоит выбрать кого-то одного, и да, потом нам тут нечего ловить. На соли и камень не долго протянет. Но мы же люди, мы слово давали.
– А теперь назад берем. – Хьюз зачем-то похлопал по ножнам тесака.
– Хрен там. – Платон заложил руки за спину. Только я видел, как дрожат его пальцы.
– Хрен тут. И это ты.
– Мы должны… – почти крикнул Половец.
– Мы должны выжить и подняться на баксы, – теперь Бак наживил всю кучку. Парни смотрели на него, как на пророка. – Слизняк поможет нам в этом. Никто не разбирается в этом складе лучше него.
– Мальчик…
– Останется здесь. – Все уставились на меня, горло сдавило, я хотел закричать, что никто без меня никуда не пойдет, но подавился. Я неудачник и все порчу. Лучше мне сдохнуть тут.
– Ну, быстро, сопли подобрали и двигаем, – скомандовал Бак, и кепка главного как-то переползла к нему. Платон Половец беспомощно обернулся на меня, дернул плечами, точно курица, которая вознамерилась взлететь, но передумала, схватил за руку и втащил в дом.
– Останься… – сумбурно зашептал он. Изо рта Платона дурно пахло, так его источил стыд и внезапная подлость, я прямо чувствовал, как сворачиваются в узлы его кишки, и мне хотелось вырвать руку из его ладони, отпрыгнуть к стене, лишь бы не касаться этого суетливого горячего, точно в лихорадке, человека. – Запрешься тут и ни-ни. Ни-ку-да! Пистолет. Вон там. – Он подскочил к шкафу, выдрал ящик, загремели, посыпались на пол столовые приборы, он вытащил огромную дуру, завернутую в ткань, раскатил повязку по полу. В свертке лежал армейский «кольт».
– Вот еще, – метался Половец, – вот еще, вот, – ссыпал патроны горстями, звенел ими друг от друга. Потом внезапно облапил меня, вцепился. У него бешено стучало сердце, лупило на пределе. Кожа на лбу Платона покрылась липкой испариной. По его глазам я прочел, что он сейчас погибнет. Не часы – минуты отделяли его от кончины. И Платон Половец четко знал это.
– Сиди тут, – неожиданно трезво и веско сказал он. Руки мужчины дрожали, но голос звучал твердо. – Если через час никто не придет, отыщи Тайни, он вывезет тебя из города. Двигайся к федеральной трассе. Никому не говори, откуда ты. Плачь, заикайся, расплачивайся товаром отца. Больше одной штуки зараз не давай. Спрячь все побрякушки по разным местам. Я…
И он ушел.
Запер за собой дверь.
Оставил меня наедине с мыслями.
10. Пулеметная пурга
Что говорят в такой момент?
Тебе надо успокоиться.
Отгрызи чертову лапу, не сиди в капкане!
Постарайся уснуть.
Перепили горло. Подпали дом. Размозжи лоб об угол.
Беги!
Но Платон…
В жопу Платона! Туда же отца и мать!
Беги!!!
Я заныл, вцепился зубами в ладонь между большим и указательным пальцами, кожа оказалась ломкой, высохшая бумага, темная, в цыпках и разводах мазута, она пахла еще какой-то дрянью, безошибочно напомнившей бойни. Я же мылся. И что? Ты вновь на краю.
Бей-беги, скройся-смойся.
Все равно что пытаться урезонить простреленного навылет зверя.
Глупая воспитанная чушь.
У меня дыра в половину тела и оттуда хлещет кипятком!
Душа обмочилась и плачет навзрыд.
Я подыхаю!!!
Как унять пульс, когда кровь бесится, кипит и бунтует, ломает клетки вен, лупит в шею так остро, что вот-вот прорвет кожу и зальет мир жгучими магматическими волнами? Мысли как одна стальные, надрессированные, отточенные до ужаса, требуют если не выхода, то хотя бы оправданий. Как не дать безу-мию вырваться наружу? Эй, пулевое отверстие в затылке, что скажешь?!
«Кольт» лежал на полу, веский, как ответ. Оптимальное решение.
Отвернулся, упал ничком на пол, забился под кровать, чтобы не слышать тяжелых шагов – идет-идет, за мной идет! – вжал лоб в стену, вдавился до боли в щель между досками, кожа потекла в нее, я прямо почувствовал, как сон ползет по босым пальцам ног, шелестящий, как клубы магнитной пленки, мы купались в такой на Рождество, полгорода было запутано ею, мать торчала из шуршащей волны, голая по пояс, коричневые пули сосков, я не хотел смотреть, но пялился, завороженный, сон – дрянь, морок, мразь, тяжелый, как асфальтовое накатанное одеяло, – придавил меня.
«Нет!» – заорал я в ужасе, стряхивая его с себя. Сон оборотился в пса, мерзкую гиену, облезлую трупную нечисть, захватил меня, набросился, защемил клыками горло, как бы я ни брыкался, ногти мои погрузились глубоко в его зловонную шкуру, я его вспомнил, конечно же это ты, гнилой костяной Морфей. Отрубленный, я обрушился навзничь.
Я сидел за столом.
Думал поднять руку, но она занемела и лежала каменная.
Мне страшно.
Мне скучно.
Механизм часов ослаб.
Секундная стрелка прыгает раз в десять медленнее положенного.
В соседней комнате скрипнули половицы.
Но ведь там никого?!
Или они оставили кого-то присматривать за мной?
В окне, против которого я сижу, тускнеет ночь.
Тод наклеен на сумерки, как силуэт, вырезанный из бумаги.
Я узнаю его по коровьему черепу и начинаю тихо подвывать.
Я шевелю пальцами, от запястья огненными мухами вверх к локтю ползет боль.
Тод поворачивается и безошибочно пронзает меня взглядом единственного мертвого коровьего глаза.
Это точно они: Тод и череп, тот едва держится на шее, елозит, сползает, шатается.
Внезапно ночь отступает, выталкивая из-под юбок дерево.
Тод стоит под его развесистой кроной.
Дерево дивно симметрично, на нем ни листочка.
Ветви напоминают шар, сплетенные рога, черное кружево.
