– Вам бы сообщника.
– Предлагаешь? – не обернулся отец, но по тону его стало ясно, никому в этом подвале он не доверяет.
– Отоприте клетку, и я расскажу, как отсюда выбраться.
– Гарантии?
Очкастый широко развел руками. Его губы расползлись в тонкую, слишком расчетливую улыбку. Мне этот тип не нравился. Видимо, отец имел схожее мнение.
– В одиночку управлюсь, – пробурчал он и опять попробовал дверь на прочность.
– Зря упорствуете, – откинулся к стене неприятный тип.
– Лады, – прислонился к стене напротив его клетки отец. – Выкладывай.
– Дверь.
– Хрен тебе, – наморщил лоб батя и набычился. – Говори, как ты нас отсюда вытащишь. Решетка словам не помеха.
Очкастый пожевал челюстью. Он явно колебался.
А я зачем-то вперился в горлума.
Белесая моль хоть и задвинулась глубоко в тень, но даже отсюда я продолжал слышать, как он стучит зубами, только звук этот обрел теперь новый нервозный, но управляемый ритм. Я пригляделся. Горлум засунул в пасть пальцы правой руки и быстро-быстро барабанил ими по зубам. Это встревожило меня донельзя. Больно подозрительно он стучал. Я хотел было дернуть отца за штанину, но устыдился. И что я ему скажу? Псих стучит себе по зубам?
Горлум увидел, что я не спускаю с него глаз, вытащил руку изо рта и показал мне язык, задвигал им издевательски, что твоя змея, и скорчил такую препротивную рожу, что я не выдержал.
– Па, – дернул я отца за рукав. – А с этим?
– Этот уже приплыл. Примерки у капитана ждет.
– Хе-хе-хе, – оценил горлум, выталкивая смешки изо рта, как комки грязи. Даже отсюда я слышал запах, с которым прели его внутренности.
– Разыграем, как по нотам, – решился наконец очкастый. – Мой план таков…
– Вот это не забудь накрепко, – прошептал мне на ухо отец и больно стиснул локоть. Мы одинаковым жестом повернули головы на очкастого умника, но тот сделал вид, что интересуется собственными ногтями. Делать ему тут больше нечего. Не подслушивать же, что отец шепчет на ухо своему бедовому отпрыску.
– Я не…
Тут папаша так ущипнул меня за бок, что я едва не подскочил до потолка без посторонней помощи.
Невзирая на мои вопли и отчаянное сопротивление, вдвоем с очкастым они подсадили меня до крюка в стене, повиснув на котором, я сумел зацепиться пальцами за выбоины в кирпичах и, подтягиваясь, вдыхая многолетнюю пыль и отчаянно суча ботинками, пополз по стене к своему лазу. Я рисковал сорваться и загубить всю операцию. Передо мной лежал путь около восьми футов – плюнуть и растереть, если мерить шагами, но эту дистанцию я должен был одолеть, не ступая ногой на пол – там разлилось багряное море, оккупировав не меньше четверти всей темницы.
Ближе подступиться никак не получалось – мужики сами вляпались бы в лужу крови. Отсутствие следов было важной частью плана.
Последнее, что я видел, стало обсуждение, кто кого вперед должен приложить моим кирпичом.
– Так дело не пойдет, – ярился батя и не выпускал окровавленный кирпич из рук.
– Одежду не запачкай, – хватался за голову очкастый, – а с рук… дьявол! Чем с рук кровь оттирать будем?!
Так они препирались достаточно громко, но у меня в ушах звук их голосов ложился на еле слышную, но знакомую музыку. Безумец опять стучал по зубам.
– Вся надежда на твоего мальчонку, – неслось мне вслед, заставляя локти шерудить быстрее. Я полз, извиваясь, как ящерка, и мне не давала покоя зубная симфония горлума. Что же он пытался сказать?
3. Судьба барабанщика
Годы после я задавался одним вопросом: что реально произошло в подвале, пока меня не было? Могло ли дело пойти иначе? Неужто отец на один лишь миг показал себя родным мне человеком, а после вел себя не лучше коровьей лепешки? Или таков удел всех отцов в нашем вывернутом наизнанку мире: пить, стрелять, промахиваться, убиваться по утраченной юности, презирать свое семя, портить кожу дрянными наколками и бесконечно тоскливо ныть по прежним временам?
Из отца вылезали какие-то обмылки ответов, раз, напившись, он принялся хвастливо излагать, как ловко всех надурил. При этом он звал меня в свидетели, а когда я смолчал, швырнул стакан, да так, что тот разлетелся о стену у меня над головой. Шрам на его виске налился лиловой густотой, батя принялся орать, молотить кулаком по столу, и то был первый раз, когда восстала моя безучастная ко всему сестра, ей сравнялось одиннадцать, она встала и вылила стакан молока ему за шиворот. Без единого слова. Папаша всплеснул руками и не удержался на стуле. С грохотом осыпалась его репутация. Уважать эту рухлядь мы не умели.
В те времена мы уже с трудом выносили его. Отец начал тыкать в лицо фотографией мертвой женщины и сравнивать нас с какими-то эфемерными детьми. Мы жили в большом доме с каменным подвалом…
Впрочем, все по порядку.
Первым делом я бросился домой.
Отец предупреждал меня от этого, но все же сказал, что под кроватью кое-что припрятано, а с этим уверенность моя вырастет.
Уверенность – это слово никак не вязалось с тем, что я чувствовал. Боль, стыд, страх – тоже осыпались перхотью. Отчаяние – единственная дрель, которая бесконечно сверлила мою голову. Я трепыхался, зная, чуял потрохами, весь наш план обречен, а значит, и мы тоже.
Но я продолжал бежать.
Колени и локти, выпачканные в густой кирпичной пыли, не так привлекали внимание, как несчастный вид, я не мог сдержать слез и, несмотря на всю серьезность моей миссии, выглядел, как мальчишка, которого хорошенько отмутузили. Выбравшись из сада, окружавшего тюрьму, я пошел по улице, вдоль аллеи, освещенной фонарями, и тут и там ловил на себе взгляды прохожих или отдыхающих на лавках. Город выдыхал после трудового дня. Как назло, он делал это именно здесь.
Я нес бейсбольную перчатку, прижимал к груди, как котенка, и несколько сердобольных взрослых даже спросили, не нужна ли помощь и все ли у меня в порядке, так жалостно я смотрелся. Вечер обернулся к ночи, стояла непривычная для осени жара, я весь взмок, ожоги от крапивы страшно зудели.
Идти пришлось далеким загибом, здесь я папашу послушался, через скотобойню. Ее длинный, словно сигара дирижабля, ангар, казалось, никогда не закончится. На душе моей чадила плошка с кротовьим жиром. Мы мастерили такие, чтобы не сидеть вечерами в темноте, когда отключали электричество. От лампадки воняло жженым волосом – запах моего настроения.
Минуты сочились за минутами и сворачивались за моей спиной кровавыми следами. Я охнул, сел, содрал с ноги ботинок и принялся обтирать его сперва об дорожку, потом травой, подобрал кусок фанерки и остервенело зашоркал им по подошве. Невозможно было и дальше терпеть кровь на своих ногах.
Бойни в этот час стояли черные, немые. Прежде здесь снаряжали патроны, лежалые, промокшие картонки с тех времен громоздились огромной горой к северу от ангара, там было бы шикарное место для игр, то ли замок, то ли лабиринт, но уж больно дурная репутация сложилась у этого места.