«Что же такого мы сделали с миром, что теперь он мстит нам? – спросил внутренний голос, но у ответа было одно лишь имя. – Бетти».
Старуха склонилась над Робом и бережно накрыла его лицо своим.
– Теперь ты готов, – услышал он ее голос, и тот расставил все по местам. У старухи было лицо индианки, которая отрезала ему руку, а ее дочери не впервой было седлать Роба. – Иди дальше.
Пылевая завеса поглотила изуродованные останки людей и техники. Перед глазами Роба клубилось мутное нечто, похожее на взболтанное мороженое или жидкую сахарную вату.
Его больше никто не держал. Вокруг распахнулась белая пустота.
Не пропали только они.
Трупы убитых им мутантов. Они обвиняли. Тела проступали сквозь соляную пелену, как черные, сгнившие острова проламывают лед, и плевать хотели на буйство зимней стихии. Они кричали: «Здесь только мы и ты! Убийца! Ты обречен видеть только тех, кого убил».
Роб зарычал, попытался увидеть что-то иное, поднес руку к самым глазам и едва не расквасил себе нос «уокером». Револьвер был с ним. Это принесло облегчение.
Роб постоял, прижав «кольт» ко лбу. Тот не холодил кожу, напротив, металл пылал жаром.
– В задницу, – сквозь зубы сказал Роб и пошел дальше. На ощупь.
Любые сожаления он сжег десять лет назад. Поздно играть хорошего парня.
И вообще – поздно.
Через пару шагов Роб споткнулся о тело. И начал прозревать. Белая пелена расступилась, точно из страха перед этим трупом. Женщина лежала, вытянувшись в сторону дочери, та скорчилась в паре футов позади нее. Матери недостало буквально пары дюймов, чтобы ухватить веревку и подтянуть дочь к себе. Они умерли порознь.
У каждой зияло по аккуратному пулевому отверстию во лбу.
Роб хотел перевернуть тела, увидеть лица… но не смог.
Бросил трупы, как есть, и пошел.
* * *
Роб не сразу сообразил, что перед ним.
Внешнее кольцо из подбитой техники, тел, сросшихся с солью, оружия, скелетов животных внезапно оборвалось, и центр озера оказался внутренним кругом мишени: слепящая глаз белизна – с древней покосившейся бомбой по центру. Только она не казалась честной убийцей, скорее языческим идолом. Серое источенное коррозией тело бомбы покрывали сотни разноцветных лент. Ветер трепал их, как слипшиеся косы безумного дервиша. Некоторые тихонько позвякивали, на концах лент виднелись бусины. Колокольчики?
Вокруг бомбы не было ни души. Из-под нее торчали странные ветки, но, чтобы их разглядеть, следовало подойти вплотную.
У Роба не осталось иного выбора. Месть нужно пилить до конца. Как ветку, на которой сидишь.
Он шагал и чувствовал, как безумно болит его левая – единственная боевая рука. Она практически отваливается, но стоит бросить револьвер в кобуру, и Роб станет никем, мошкой, Мормо прихлопнет его пустой ладонью. «Он и так меня кончит», – огрызнулся Роб и едва не заплакал, таких усилий ему стоило просто нести револьвер в опущенной руке.
Во рту плавилась соль. Роб пожалел о фляге, оставленной ведьме. Он морщился, кусал губы, но шел. Зачем он вообще на это согласился? Не поворачивать же назад?
Чем ближе он подходил к бомбе, тем отчетливее слышал звук. Замедленный, точно он начинался за несколько миль отсюда, гулкий, он отдавался во всем теле Роба. От него вибрировали отдельные волосы, ногти, зубы. Звук гудел в костях Роба, обещая бесконечное мучение, казни, в сравнении с которыми все, что он уже пережил, сказки с картинками.
Сперва Роб перепутал этот звук со стуком своего сердца. Но этот был в сотни раз медленнее. Звук начинался в позавчера и пронзал собой всю неделю до следующего вторника. Подвременной шорох, скрип атомов друг о друга.
Бомба теперь заслоняла половину неба. Равнодушная, усталая, она глубоко ушла в поверхность озера, в ржавых стабилизаторах пел ветер. Роб разглядел ветки, которые обнимали ее днище, – две руки, явно мужские, они настолько крепко сдавили многотонное зло, что казались руками праведника, не пускающего ее гнев наружу.
Не остались секретом и грузики на лентах. Никаких бусин, лишь отполированные ветром и песком кости: куски челюстей с зубами, пальцы, шары суставов, ребра. Кто-то намеренно отгонял зрителей от своего идола. Или честно приносил самые лакомые кусочки. На самом верху бомбы, у стабилизатора бился ятаган алого цвета. Шейный мужской платок. Со свистом и шипением он резал ветер.
Роб подошел вплотную. Револьвером сдвинул в сторону ленты, ствол скрежетнул о металл, и это был честный звук. В ответ что-то отозвалось внутри бомбы. Роб приблизил ухо вплотную, прижался. Долгое время он слышал лишь гул своей крови. Для верности он даже зажмурился. Ждать пришлось невыносимо долго.
Тииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииик – пришло из катакомб времени, так зовут на помощь гибнущие киты. Роб собирался крикнуть в ответ, спросить, где беда, но тут чутье сжало ледяные пальцы на его шее, и он задохнулся. Важнее всего стало то, что творится у него за спиной, здесь, прямо сейчас. Обернись немедленно! Еще миг и опоздаешь! Обернись!
Роб неловко упал и перекатился через здоровое плечо, надеясь, что соль не забьется в ствол «уокера». С колена выбрал прицел и замер. Рядом с бомбой стоял Джек Мормо. Роб видел его в первый раз.
* * *
Они стояли, несуразно отличные друг от друга:
Нервный, ничтожный, фасолевое зерно Роб, на одном колене, до скрипа сощурив глаз, через тридцать миль вытянувшись клювом аиста, в руке не «кольт», а жертвоприношение, все тело на прицеле, рука не дрожит, но в груди оцепенение, тягучая кислота заполняет жилы, обрекает сомнением…
И громадный, накрывающий тенью ярдов двадцать Мормо, понурый, опустивший руки, в огромном бежевом плаще-пылевике, изодранном в сотне сражений. За его спиной лежал какой-то ящик. Гроб! Взгляд Роба в одно мгновение пробежался по всей округе, запнулся о бомбу, оценил потрепанную сбрую Мормо – тот весь увешан пряжками и ремнями, сталь вбита в плоть, а рядом с ней жесть, пластик, стеклянные круги, похожие на бутылочные донца.
Джек Мормо не влезал в один взгляд. Поглощать его приходилось кусками. И всюду торчали из него жгуты, леска, бычьи жилы и проволока, которыми собрали гиганта на живую, да так и выпинали на свет Божий, рты шить, детишек пугать.
Глаз Роба блестел неестественной синевой, вроде не мертв глаз, а будто стеклянный. В тон ему сверкала синие очки Джека, холодные, злые.
Мормо собирался продать себя подороже.
Роб давал себе слово на эту встречу, и рука не подвела.
«Уокер» уставился в живот Джека, в стык между металлом и живой плотью. Какой же Мормо огромный. По такой мишени невозможно промазать.
