Барабан опустел.
Роб опустил дымящийся «уокер» и приготовился отделать выживших кулаком и пинками. Уцелевшие монстры вдруг побросали пруты и вилы, дружно завыли и исчезли среди надгробий бульдозеров и грузовиков. Передышка, внезапная, как нападение, застала Роба врасплох.
Он помедлил, не веря. Неужели всё? Затем, зажав обрубком, попытался перезарядить револьвер. Неловко коснулся оголенным стволом культи и замычал – обжегся. Пальцы не слушались, карманы стали узкими, патроны упрямились. Пули капали в песок, как слезы.
Рыбы он наколотил предостаточно.
Твари погибли не сразу. Одному пулей оторвало ногу, тот ползал по песку и шипел, другого почти обезглавило. Мальчишка полз по соли, волоча за собой полуоторванную голову, она стучала ему о спину; провода, которыми голова крепилась к туловищу, искрили. У других отродий висели надорванные руки, зияли пробоины в телах, откуда густо капало синее масло. Один силился запихать в прореху на животе комок внутренностей, перевитый гирляндой для рождественского древа. Гирлянда внезапно закоротила, и мальчишка вспыхнул, вскочил резво и принялся носиться вокруг Роба, кашляя черным дымом, но совершенно беззвучно, как машинка на дистанционном управлении. Он метался туда-сюда, а Роб стоял, изумленный, рискуя в любой момент столкнуться с чем-нибудь еще более странным и жутким. Наконец мальчишка с разгону врезался в ржавый бронетранспортер, отлетел, упал, но еще несколько минут возился в соли, пытаясь подняться, скреб пальцами, вздрагивал, точно хотел задрать голову и поглядеть в глаза Робу Стуммфилду, стрелку, который заварил весь этот кромешный бульон.
Остальные мальчишки кончились незаметно.
Просто застыли и омертвели глазами. Ветер шелестел сквозь их раны, заставляя раскачиваться руки и ноги.
* * *
Вместе с ветром пришел скрип.
Сначала он звучал, как прелюдия, вкрадчиво, будто случайно. Он прилипал к обычным звукам мира, крался за ними и делал их тревожными, жуткими. Роб скривился, по рукам прошла ледяная волна, кожа покрылась мурашками, волоски встали дыбом. Соль зашипела. По трупам машин проскочила шустрая лиловая молния. Воздух затопило озоном. Пальцы перестали дурить, патроны послушно легли в барабан. Ударила вторая молния. Еще одна.
Что-то приближалось.
Роб спрятался за бронетранспортер, по борта ушедший в белизну. Он боялся прикоснуться к металлу, молнии выглядели угрожающе. Соль шкворчала на разные голоса, ее голос напоминал шаги и плач одновременно. Роб покрутил головой. Звук стал страшнее мутантов, скрип выедал душу.
Роб поймал себя на желании засунуть ствол револьвера в рот, просто так, чтобы успокоиться. Ощутить вкус ружейной стали. «Кольт» такой твердый, холодный. Возьми его. Зажми зубами. Роб ударил себя по лицу рукой с револьвером, разбил губу, вкус крови привел его в чувство. Молнии рубанули еще раз, скрип наконец-то явил себя, вышел полноценной симфонией, показал во всей красе.
И Роб увидел их.
Первой выступала старуха. Ветер колоколом раздувал ее белое платье, еще более ослепительное, чем соль вокруг. Старуха хромала. Кость пронзила ее левое бедро и торчала из плоти, как древко копья. На каждом шагу нога хрустела, трещала и скребла, это она задавала первую скрипку, это ее скрип вынимал сердце и царапал душу. От этого звука у Роба внутри все сжалось. Револьвер прилип к ладони.
У женщины не было лица. Вместо него – бугристая подсохшая рана. Лицо – темную, задубевшую маску кожи – она несла в левой ладони. Правой рукой, закинув ее на плечо, она волокла за собой дочь – на поводьях. То, что это именно дочь, Роб не сомневался. Женщины все еще походили друг на друга. Обе шитые-перешитые. Ни клочка родной кожи. Черные струпья на месте стежков. Линялые, всохшие в череп глаза, неподвижные, так что им приходилось вертеть головой, чтобы высмотреть Роба.
«Бери повыше, – подсказал внутренний голос. Роб уложил руку с «уокером» на крышу бронемашины. – Она увернется!»
Выстрел.
Пуля, вихляясь, ушла с нарезов, клюнула мать в лоб и беспомощно упала у ее ног. Старуха неловко переступила через нее.
Как такое могло случиться? Роб не понимал, но старуха двигалась исключительно плавно, хотя якорь в лице дочери сильно ее тормозил.
Дочь не могла идти сама, тащилась за матерью на поводке, как собака с перебитыми ногами, падала, и тогда старуха дергала за веревку, волочила ее по соли, оборачивалась через плечо и громко шипела. Дочь поднималась. Обе выступали на цыпочках – переломанные кости ничуть им в этом не мешали – и показывали тошнотворный балет. Собранные на живую нитку тела каждой прикрывали халаты: синий мамы и розовый дочери.
«Постой, – сказал кто-то внутри Роба. – Но ведь она была в белом платье». Тот, завороженный, лишь отмахнулся и продолжал смотреть.
Освежеванное лицо женщины стало казаться ему миловидным. И знакомым. «Мама, ты недурно выглядишь». Недурно, конечно, для того ужаса, который сотворил с ней неведомый делатель. Тело старухи, изрезанное, раскроенное и заново сшитое из лоскутов, могло служить подлинной картой мук и боли.
Творилось запредельное: старуха, жуткое пугало, точно намеренно застывала в неестественных позах, изображала распятие и крестные муки, затем резко выкидывала вперед руку с маской, точно играла носовую фигуру старинного фрегата, резко дергала веревку – дочь летела кубарем, но тоже билась о соль не просто так, а словно в жутких цирковых номерах. Вставала на лопатки, стригла ногами воздух, как богомол, а мать в это время старалась вовсю: принимала нелепые и величественные позы, указывала на небо, жестами призывала молнии на голову Роба, откидывала назад руку с маской, точно готовилась метнуть ее, как копье.
Они танцевали для него, подплывали все ближе.
Роб сделал еще одну попытку. Он направил ствол револьвера прямо старухе в лоб, до нее осталось едва ли три фута, – она запрыгнула на бронетранспортер и наклонилась к Робу. Он не мог промахнуться. Курок щелкнул, отходя на дистанцию удара. На броню полезла дочь, щелкая суставами, как кастаньетами. Эта ближе. Роб перевел прицел и вздрогнул. Татуировки! Он увидел въевшийся в плоть женщин рисунок. Опять эти чертовы татуировки.
Выстрел.
Пуля ввинтилась в лоб дочери и принялась вертеться, ездить, чертить по корке плоти спирали, спускаясь к щекам, пока не исчезла во рту. Дочь оскалилась. Зубы были, как на подбор, чистые и ровные. Дочь сжимала челюстями пулю. Блеск золота. Последний цирковой трюк.
«Это твое, – произнес голос в голове Роба. – Забирай!»
Девчонка выплюнула пулю, и та по дуге нырнула за шиворот Робу, невозможно горячая. Он выругался, едва не выронил «кольт» и попытался вытрясти огонь из рубашки. Тот провалился ниже, потек по спине, плавя кожу.
«Черт!»
Роб чувствовал, как его схватили за руки, прижали культю к соли, придавили ноги, одна из тварей села на него верхом. Его опрокинули на спину. Он видел лишь огромную линзу неба, багрово-алую, как гигантский ожог.
