Как не обрезать? В земле Израиля – и не обрезать? Да шучу, шучу. Не хотите, не обрезайте. Все равно этот саженец у вас загнется. Ничего страшного, положитесь на Васю! Вася вам в два счета подгонит от арабов сто штук таких, да не таких, а в сто раз крепче и зеленее. Причем за копейки, а через год они уж плодоносить будут!
Закрыв Тёмку грудью, я еле сдержалась, чтоб не укокошить Васю на месте, и если бы не Жан-Марк с его французским прононсом… Хотя на иврите Вася объяснялся с трудом и вряд ли понял десяток из сказанных Жан-Марком слов. Но общий смысл уловил.
Буквально через пару часов после нашего возвращения домой на полу у окна стояла громадная глиняная кадка. Тёмины корешки бережно опустили в землю, причем с самой Тёмки при этом ни листика не упало. Тонкий ствол, как положено, укрепили палочкой.
Происходило все под громкие причитания Васи, что так нельзя, так никто не делает. «Ну вы сами хоть понимаете, что ни фига у вас так не вырастет?! Фиге нужен открытый грунт! Иначе фиг вы от нее фиг дождетесь! Чтоб я еще раз на это пошел?! Доктор, лишь из уважения к вам! Без вас фиг знает что было бы с моей Пальмой».
– Хорошо, Вася, хорошо, спасибо! – старательно выговаривал в ответ Жан-Марк.
Проводив Васю, я повесила Тёмке на веточку томик Теилим. Да, я помнила предостережения рава. Но разве кому-то помешает, если ребенок в его теперешнем состоянии повторит псалом-другой?
От идеи подвести к кадке провод, другой его конец подключив к розетке, меня еле отговорил Жан-Марк:
– А потом ты ее польешь водичкой, и весь дом закоротит?! У тебя в школе что по физике было? Или в России физику, как в Израиле, одни избранные, по желанию проходят?
– Не, у нас ее все проходят. Только некоторые мимо.
– Оно и видно! Не сходи с ума. Я уверен, все как-нибудь образуется.
– Конечно! (Вот только как?)
– Она ведь и раньше вечно во что-нибудь превращалась.
– Конечно.
– А потом опять становилась самой собой.
– Конечно.
– Сонь, прости, мне надо идти. У меня пациенты.
– Конечно.
– Соня, ты какая-то деревянная. Ты вообще меня слышишь?
– Конечно. Иди уже, иди, со мной все в порядке. – Я старательно уставилась на Жан-Марка. Так старательно, что глаза едва не вылезли из орбит.
Он не выдержал и первый отвернулся.
– Я позвоню.
Дверь за ним закрылась.
* * *
Да, умом я все понимала! Аграт мне все объяснила. За Тёму можно не беспокоиться. Она жива, здорова, сущность ее нисколько не пострадала. Бесенок по-прежнему ловит в воздухе электричество, а деревцу едой служит даже солнечный свет. Да и живут деревья в разы дольше.
Но при чем тут все это, когда мне нужна моя Тёмка! Живая, теплая, которую можно обнять. С которой можно болтать, петь, смеяться. Которая может подойти и шепнуть жарко-жарко в самое ухо: «Сонь, я тебя больше всех люблю!»
Конечно, у Аграт в аду, может, сто бесенков! А у меня на всей земле одна только Тёма. Да бог с ней, с Аграт! Я ведь и сама раньше не понимала. А сейчас уже поздно.
Сидя на полу, прижавшись спиною к кадке, я глядела в быстро темнеющее окно, глотая слезы, ни на что особенно не надеясь. Некого мне было кормить, некого укладывать спать. Никто не шлепал босиком по полу, оставляя птичьи следы. Так я просидела довольно долго. Не знаю сколько. На телефон не смотрела, насмотрелась уже до этого. Лучше бы не включала. Там потоком шли сообщения попеременно от Сережки и мамы.
Сережка грозился объявить меня во всемирный розыск. Обещал за сожженную квартиру оторвать мне голову. Он думал, что ее сожгла я. Светка ведь когда еще его предупреждала насчет меня! Но он все не верил, что я такая безбашенная.
А мама встревоженно допытывалась, где я и что я, и если в Москве, то почему не иду домой, Сережка ей уже весь телефон оборвал.
Руки и ноги у меня затекли. Я так глубоко ушла в себя, что не сразу услыхала звонок. С трудом разогнулась и потащилась открывать.
За дверью стоял Жан-Марк.
– Соня, я, кажется, забыл у тебя… Соня, qu’est-ce que c’est?
[22] Почему ты дрожишь? Замерзла?!
Потом он говорил, что его так напугали мои ледяные руки, что сперва он ни о чем другом и не думал, кроме как о том, как бы меня поскорей согреть.
* * *
– Соня, знаешь…
– Знаю! Теперь, чтобы вернуть тебе доброе имя, я должна выйти за тебя замуж!
Жан-Марк закусывает губу.
– Ты ничего не должна. Это было настолько ужасно?
Мне становится стыдно. Нашла тоже, чем шутить.
– Нет, что ты! Это было… Ну просто это было.
Жан-Марк успокаивается, расслабляется. Внезапно я обнаруживаю, что он уже какое-то время втолковывает мне, какие справки потребуются от нас в раввинате.
– Постой, мы ведь еще ничего не решили!
– Разве? По-моему, главный экзамен я уже прошел. – Жан-Марк смеется, привлекая меня к себе, но я упираюсь пальцами ему в грудь.
– Ты по-прежнему ничего обо мне не знаешь! Даже не спросил, как вышло, что я уехала, а Тёмка осталась.
– Мне кажется, я знаю достаточно. Захочешь, сама расскажешь.
– А Тёмка? Как можно думать о какой-то дурацкой свадьбе, когда она…
Жан-Марк крепче прижимает меня к себе:
– Понимаю. Мне ведь тоже ее не хватает. Но какая связь? Потом Тёмка же здесь, с нами. Мы будем о ней заботиться. Может, со временем она опять превратится в девочку. А нет, значит, мы пересадим ее во двор, в землю. Будем прятаться от солнца в ее тени. Она станет плодоносить. А когда у нас появятся свои дети…
От одной только мысли мне сделалось дурно. Я вскочила и, как была, даже не потрудившись одеться, подбежала к двери и распахнула ее во всю ширь.
К счастью, была ночь и за дверью никого не было.
– Пошел вон! – закричала я полушепотом на Жан-Марка. – Пошел вон, придурок! Одевайся и уходи! Как ты можешь?! Ты совсем, совсем ничего не понимаешь?! Я не хочу никаких детей! Никаких, кроме Тёмки!
Я мешала русские слова с ивритскими, но Жан-Марк меня понял.
Не сразу, но до него дошло, что я это всерьез. Встал и, стараясь не смотреть на меня, долго отыскивал в полутьме свои вещи.
Странно, что, уходя, Жан-Марк так и не вспомнил, зачем приходил. Может, и вовсе предлог был выдуманный, кто знает. Спустился, завел мотор и уехал.
Ну и ладно! Я ведь так и хотела.
Я вернулась под одеяло. Постель была еще теплая, в ней было жарко и душно.
Мыслей не было никаких, одно острое чувство боли. А боль, я знала, лучше всего переживать в одиночку. Боль не отпускала, делаясь то сильней, то слабее. Она то накатывала волной, опрокидывая и сминая, скручивая меня, как полотенце. То отпускала, играя мною, как кошка мышью, давая время все осознать и тогда опять наваливаясь всей тяжестью.
