Было странно и стремно идти с ней в первый раз по улице, ведь у Тёмы не было тени. Но я быстро убедилась, что никто, кроме меня, не обращает на это внимания.
– А ты почему оставляешь птичьи следы? Ведь ноги у тебя обычные, человеческие.
– А я оставляю? Ну, наверное, потому, что я только наполовину человек…
– А наполовину птиц, да?
Мы хохочем-заливаемся. Нас с ней все смешит. Как дурочки, палец покажи – и ну хохотать.
Подъемные, выданные мне в аэропорту, я растратила в считаные дни, причем изрядная часть их ушла на Тёму. Заколочки, ободочки, ленточки, блокнотики и карандаши, куча одежды и обуви, роскошной, но, в основном, непрактичной.
– А знаешь, что это я все в твоей комнате разломала?
– Знаю. Не знаю только почему.
– Папа сказал, что теперь это все мое. Что раз ты выросла, тебе не нужно. И я могу с этим делать что хочу. Но оно все равно было твое. С этим ничего не поделаешь. Начинаешь играть, берешь в руки и сразу видишь. Ничего не получалось, ни играть… ничего. Берешь и знаешь – это Соне купили, когда зуб вырвали, это она из Москвы привезла, куклу ей подружка на рождение дарила.
– Ты это чувствовала, когда трогала вещь руками?
– Ну да. И мне это мешало, ну как если смотришь чужие сны. Я ведь это потом все помнила, даже иногда забывала, со мной было или нет. И папа тоже иногда путал, звал меня не Тёма, а Соня. И я стала бояться, что забуду совсем, где ты, а где я. И тогда я это все сломала, чтоб больше никакой тебя не было. А папа сперва сердился, а потом больше не вспоминал. Он ведь уже болен был.
– Ты что же, так меня ненавидела?
– Да-а, – со счастливой улыбкой от уха до уха.
Я не выдерживаю и улыбаюсь в ответ, потому что это и вправду ужасно смешно, что кто-то мог вот так до смерти меня ненавидеть. Смешно и все равно страшно.
– Тём, а когда я приехала, ты вправду хотела меня убить?
Тёма задумывается. Закусывает кончик косы. Морщит лоб. Я вспоминаю, что, кажется, нечисть не может лгать. Или, наоборот, лжет все время?
– Хотела. И не хотела. Сперва я тебя не узнала. Я ж тебя большой никогда не видела. Потом, когда поняла, что ты это ты, еще сперва немножко хотела, но уже совсем быстро расхотела и стала тебя любить. Потому что ты хорошая и больше не нужно быть одной.
– Ясно!
Ничего мне не ясно. Но ведь просто невозможно поверить, чтобы от этого хрупкого, беззащитного существа могла исходить какая бы то ни было опасность. Наоборот, ее саму хочется все время беречь и от всего защищать.
– Тём, а ты когда-нибудь ходила школу?
– Нет.
– А хотела бы?
Она опять задумывается, потом кивает, но тут же добавляет:
– Но это нельзя. – По-взрослому разводит руками. – Никак не получится.
– Что? Почему? Думаешь, все сразу догадаются, что ты…
– Не в том дело! Просто у меня ведь нет теудат зэута. А без него в школу не возьмут.
Надо же, а я и не подумала! Любого израильтянина любого пола-возраста разбуди среди ночи, и он сразу без запинки отбарабанит тебе девять цифр – номер своего удостоверения личности. Я свой номер, честно говоря, еще не выучила, но уже на грани. Потому что куда ни придешь: в министерство абсорбции, в поликлинику, в банк, в муниципалитет, – всегда первый вопрос: «Бэвэкаша, теудат зэут, колель сифрат бикорет!» (Пожалуйста, номер вашего удостоверения, включая последнюю, контрольную цифру!)
Без этого с тобой и говорить не станут, без этого ты словно бы и не существуешь. Каждому рожденному здесь ребенку присваивается номер в первые сутки жизни. Каждый задержавшийся сроком до года турист, каждый получивший временный вид на жительство получает свой номер, и номер этот останется с ним всю здешнюю жизнь и даже какое-то время после смерти. «Как мне найти могилу такого-то?» – «А какой у него теудат зэут?»
Мы с Тёмой стоим на Масличной горе, возле папы-Сашиной могилы.
Солнце заходит, и с горы виден весь Иерусалим. Все вперемешку – кресты, минареты, купола, петух, который три раза не успел прокричать. От стен Старого города улицы разбегаются во все стороны. Взгляд сразу отыскивает дом с квадратной дырой, по нему я ориентируюсь, где улица Яффо. А если б была там, внизу, ориентировалась бы на старый машбир. Он, как зуб, торчит среди прочих, невысоких домов. Внизу в нем русский бар, там крутят без звука старые мультики и бывают иногда рок-концерты. А рядом ворота в никуда с надписью «Таали такуми» («Восстань, девица») – все, что осталось от стоявшего когда-то на этом месте детского дома для девочек.
– Тёма, папа очень мучился?
– Ну, он болел. На меня часто сердился, на маму кричал.
– Кричал? Не могу себе представить.
– Он из-за меня кричал.
– Из-за тебя?!
– Кричал: «Кто вот эта девочка, кто?! Зачем ты меня во все это втравила?! Что теперь с нею будет?»
– Потому что он тебя любил очень. Переживал, волновался. Он же не на тебя кричал?
– Нет, на маму. А мама говорила: «Не бойся, с ней все будет хорошо. Она не как ваши дети, она сильная, она со всем справится. Ты, главное, сделай, как я сказала».
– Он сделал?
– Наверное. Я не знаю, про что точно они говорили. Папа тогда сказал: «Только не забывай, Тёма же не как ваши дети. Ей будет больно и страшно, она будет плакать».
– А мама?
– Мама рассмеялась.
– Рассмеялась?!
Убиться можно! Как в такую минуту можно смеяться?! Когда возле тебя умирают?!
Хотя если это долго длится, то смеяться, наверное, даже нужно. Смех и улыбки продлевают жизнь, про это я читала. В кино опять же сестры в хосписах всегда улыбаются. Правда, это кино, а не жизнь.
Мне в который раз делается стыдно, что я тогда не сорвалась, не приехала. У нас с Сережкой был очередной поворотный момент, он бы меня не понял – как, ни с того ни с сего не к отцу даже, а к отчиму?! Такие деньги на билет, ты с ума сошла?! У нас и без того проблем хватает. Да и узнала я поздно.
Потом, когда пришло это письмо вместе с официальной копией завещания, до Сережки, кажется, чего-то дошло. Немного странное письмо, я даже слегка удивилась, но потом решила, что это в порядке вещей, кто ж пишет перед смертью нормальные письма, это было б даже неестественно. «Обнимаю мою родную солнечную девочку! Как прочтешь, меня уже здесь не будет. Это письмо тебе отошлют после моей смерти. Не расстраивайся, не переживай, что чего-то мне сказать не успела. Считай, ты все сказала, а я все услышал. Я тебя тоже, всегда и очень крепко. Помни, ты мне самый близкий на земле человек! Поэтому оставляю тебе самое ценное и дорогое, что нажил, – квартиру и то, что в ней есть. В надежде, что сумеешь сберечь и распорядиться, как надо. Ты умница, я в тебя верю! Свидимся после, когда-нибудь, там. (Если Мошиах придет раньше, учти, я в Храме, слева от входа, как войдешь, сразу меня там найдешь.) Твой папа Саша».
