Книга Пепел и снег, страница 87. Автор книги Сергей Зайцев

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Пепел и снег»

Cтраница 87

Кто-то говорит, что видел, как азиаты коптят в кишке конское ребро. Пробуем и мы; идём к трупу лошади, уже основательно ободранному, и выламываем из скелета рёбра. На рёбрах кое-где ещё сохранились кусочки мяса. Затем в поисках подходящих кишок роемся в окровавленных потрохах... Ссоримся, сквернословим, хватаем друг друга за грудки. Мы так злы, что не в состоянии держать себя в руках и всё чаще забываем о достоинстве. Мне думается, что со стороны мы сейчас выглядим безобразнее самого дикого азиата: и это мы — сыновья прекрасной, просвещённой Франции!..

Однако никто из нас и не думает терзаться от стыда. Чего ради! Перед кем мы должны испытывать стыд? Где тот благородный непогрешимый судья, мудростью которого мы все могли бы гордиться и возле кристально чистой фигуры которого могли бы устыдиться своего повального свинства?.. В последнее десятилетие всё величие и могущество Франции только и отождествляются что с именем Наполеона. Но разве можем мы гордиться им — не созидателем, а разрушителем, разве можем мы гордиться судьёй неправым, душителем Европы (о, с какой ясностью я это сейчас понимаю!), и в первую очередь — угнетателем самой Франции? Сияние нашей славы, сговорчивость, а то и послушание союзников (правда, чаще с кислой миной), всё более очевидное с каждым годом лидерство, расширение границ, усиление влияния, успехи в торговле — всё это результат политики насилия, захвата, разрушения, а вовсе не результат мудрого управления; гром наших побед — литавры Смерти, бесчисленные контрибуции — кровь миллионов людей, а Франция, некогда благословенная страна, — ныне безобразный кровосос, ужас народов. Деяния наши недостойны деяний великой нации. Мы презренные гунны, мы убеждаем и завоёвываем не силой разума, не совершенством своей идеи, а самым что ни на есть примитивным средством — войной. Должен ли я, гунн, пребывая в типическом для меня состоянии варвара, испытывать стыд перед своим королём Аттилой?.. Но, Господь свидетель, — мои глаза уже давно устали быть злыми.

О, отец! Как и всякий родитель, ты, конечно, хотел видеть в сыне воплощение своих идеалов. Прости же мне мои воплощения... Сначала я был солдатом, неустрашимым и послушным приказу, потом оказалось, что я мясник, неутомимый и исполнительный, а потом я обратился в гомункула; да, да, мы все — вульгарные гомункулы, как две капли воды похожие друг на друга, гомункулы, коих сотнями тысяч можно растить в колбах алхимиков, коим соответственно и цена — грош. У нас, кажется, нет лица, у нас главное — завидущие глаза, загребущие руки и ненасытные желудки; увы, желудки — самое сложное в нашей организации; всё, что мы сейчас делаем, — делаем для них. Но и состояние гомункула ещё не конец нашим превращениям. Мы вступаем в последнюю стадию — стадию скотов, холодных и голодных, грязных, окровавленных, без всякой надежды на будущее, как будто росли только для того, чтобы однажды попасть под нож. Наше новое главное качество — тупость; теперь нам достаточно знать лишь две вещи: беги оттуда, где щёлкает бич, беги туда, где звучит рожок, — остальное слишком сложно. Я не думаю, что кто-нибудь из нас, если по случайности выживет, будет вспоминать эту кампанию с удовольствием или с гордостью участника её. Кому приятно вспоминать собственное скотство?

3 ноября


Наши передовые части ввязались в крупное дело у городка Красного. О том, что дело крупное, мы догадываемся не только по усиленной канонаде, но и по большому количеству раненых, поступающих в наши обозы. Раненым наспех оказывают помощь и на этом о них забывают. Едва ли не треть от всех, получивших ранения, способны двигаться самостоятельно и как-то обиходить себя. Кого-то ещё поддерживают друзья — не теряют надежды. Но многих, тяжёлых — в лихорадке, в бреду, мучимых болью и беспомощных, — лекари оставляют на дороге, оставляют, уповая на то, что русские их не прикончат. Не дикари же эти русские, чтоб добивать раненых!..

Мой Бог, согреться бы сейчас трубочкой табака! У нас табак — неслыханная роскошь...

Близ Красного, 5 ноября


Ещё один позорный акт с нашей стороны — сожжение знамён. Сожжение — как признание неспособности сохранить их, защитить честь и славу французского оружия, — уничтожение символов, объединяющих войска, напоминающих нам о верности присяге, символов, как бы выражающих саму Францию. Ничто больше не связывает нас, мы уже не армия, мы шайка разбойников, возвращающихся в своё логово, мы толпа бродяг, мы горох, просыпанный на дороге. Сожжение знамён — это избрание из двух зол меньшего. Но и это меньшее не украсит нашу историю, как известно, язвы не украшают... Представляю, как это было. Французские орлы кланялись тёмным российским лесам, полотнища, подружившиеся с ветрами целой Европы, повидавшие и сражений, и подвигов, пропахшие пороховым дымом, простреленные многими пулями, покорялись пламени с тем же смирением, что покорялась бы ему видавшая виды, затасканная, залапанная ночная рубашка потаскухи, а гордые древка, отполированные руками героев, обращались в дрова, обогревающие косточки треклятого корсиканца.

Бонапарт, позаботившись таким образом о знамёнах, не подумал, однако, осчастливить своим августейшим вниманием солдат — тех самых солдат, что с его именем на устах бесстрашно шли в бой, что поверили в его звезду и, увлекаемые к новым победам, ведомые к богатым городам и к сказочным странам, возмечтавшие о господстве до самой Индии, готовы были сносить все тяготы пути, терпеть болезни и раны, — забыл тех преданных солдат, что, даже истекая кровью, заглядывая в глаза смерти, кричали неизменное: «Vive L’Empereur!». А между тем голод в войсках давно переступил границы неблагополучия и обратился в настоящую катастрофу; голод стал принимать черты омерзительные, и если всего неделю назад о каннибализме говорили, как о чём-то из области мифов либо как о жутком извращении, как о болезни, крайне редко встречаемой, то ныне племя каннибалов настолько разрослось, что о явлении этом вдруг вообще перестали говорить, должно быть, из опасений встретить в собеседнике одного такого каннибала (истосковавшегося по тёпленькому мяску; на словах он со знанием дела заклеймит людоедство, а тем временем в мыслях уж не удержится, возьмётся смаковать, с каким удовольствием будет поедать твой говорливый язык, с каким приятным хрустом будет пережёвывать хрящи твоих ушей, и примется прикидывать, как для начала ловчее всадить тебе в спину нож: снизу вверх или сверху вниз).

Я каждый день встречаю обгрызенные трупы и не вполне уверен, что над ними пировали только волки или собаки. Где-то явно поработал и нож. Ужасно. Непонятно. На худой конец, мы как-нибудь перебились бы и кониной... Я думаю, человечину едят гурманы. Мрачный юмор, но — такова действительность. Мы все очень ослабели. Мы и от холода-то не так бы страдали, если б не были голодны. Сотни, сотни падают и уж больше не встают. Их заметает снегом. Всё понятно: чтобы насытиться человечиной, достаточно лишь протянуть руку; чтобы отрезать кусок конины, нужно проделать несколько шагов, лишних шагов, очень трудных шагов.

Мне посчастливилось сегодня, я ем хлеб — мёрзлый сухарь. Я нашёл его зажатым в зубах зарубленного казаками солдата. Я еле вырвал сухарь: мне не хотелось, чтоб он обломился, мне хотелось завладеть им всем, и я вытаскивал его враскачку, с великой осторожностью. Но бедняга всё не хотел расставаться с тем, что уж не могло ему понадобиться и тем более не могло ему принадлежать, ибо теперь это принадлежало мне и моим друзьям. У него оказались очень крепкие зубы, пришлось выбить их штыком.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация