Дженни некоторое время молчит.
– Но… но где ты была после войны? Он мог знать это? Может, пытался тебя найти?
– Дженни, дорогая, любовь всегда найдет путь. Нас ведет судьба, я всегда в это верила. Его, наверное, уже нет, но мне, как ни странно, никогда не казалось, что он погиб на войне. Всю жизнь я чувствовала, что он рядом со мной.
– Но что, если это не так, если он все еще жив? Если все еще любит тебя? Тебе разве не интересно, кем он стал, как выглядит?
– Полагаю, лысый и в морщинах.
Дженни смеется над быстрым ответом Дорис. Тайра, которая спала в коляске, подпрыгивает, ее голубые глаза распахиваются.
– Привет, милая. – Дженни кладет руку на ее лоб. – Спи дальше.
Она неторопливо качает коляску, надеясь, что малышка снова заснет.
– Если он все еще жив, мы должны его найти.
– Уф, что за глупости? Я сама еле жива. Никого не осталось в живых. Все умерли.
– Никто не умер! Конечно, он еще может быть живым. Вы же были одного возраста? Ты все еще жива!
– Едва.
– Нечего прикидываться умирающей, тебя выдает твое чувство юмора. Не забывай, что несколько недель назад ты была здорова, жила дома и не думала о том, чтобы прощаться с нами.
– Не переживай об Аллане. Слишком много времени прошло. Со всеми случается такая любовь, которую невозможно забыть, Дженни. Это нормально.
– Как это невозможно забыть?
– Неужели с тобой такого не было? Нет человека, мысли о котором не оставляют тебя ни на минуту?
– У меня?
– У тебя, конечно. – Дорис улыбается, и щеки Дженни вспыхивают. – Безумная любовь, которая не завершилась счастливым концом. У всех есть такой человек. Кто-то, кто навсегда остался в твоем сердце и…
– И кто с годами кажется тебе лучше, чем был прежде.
– Конечно. И это тоже. Нет ничего прекраснее утраченной любви.
Глаза Дорис блестят. Дженни сидит молча. Ее щеки снова вспыхивают.
– Ты права. Маркус.
Дорис смеется, и Дженни подносит палец ко рту, успокаивая ее, и смотрит на коляску.
– Маркус, да.
– Ты его помнишь?
– Да, конечно. Маркус. Образцовый мальчик со следами автозагара на лбу.
Дженни удивленно выгибает бровь:
– Автозагар? Не припомню.
– Ты была слишком влюблена, чтобы это заметить. А еще он носил рваные джинсы, помнишь?
– О господи, точно! – Дженни сгибается в три погибели, подавляя смех. – Но он был красивым. И веселым. Он смешил меня и учил танцевать.
– Танцевать?
– Да, он всегда говорил, что мне нужно раскрепоститься. Было весело.
Они понимающе обмениваются улыбками.
– Иногда я занимаю себя игрой в «что, если», – говорит Дорис. Дженни вопросительно смотрит на нее. – Ну, знаешь, что, если… Что, если бы ты выбрала Маркуса в качестве партнера по жизни? Какими тогда были бы твои дети? Где бы вы жили? Остались бы вместе на всю жизнь?
– Мм… ужасные мысли. Тогда я не встретила бы Вилли и у нас не появились наши дети. Мы с Марку-сом точно расстались бы. Он бы ни за что не смог заботиться о детях. Даже Вилли едва справляется, а он нормальный. Маркус был слишком зациклен на модных джинсах. Я даже не могу представить его с детской отрыжкой на рубашке.
– Не знаешь, как у него сейчас дела?
– Нет, без понятия. Ничего не слышала о нем. Пыталась недавно найти его в Фейсбуке, но его, кажется, там нет.
– Может, он тоже мертв?
Дженни сосредоточивает свой взгляд на Дорис:
– Ты не можешь знать наверняка, что Аллана больше нет.
– Я ни слова не слышала о нем после Второй мировой войны. Ты понимаешь, как давно это было? Шансы совсем невелики.
Дорис фыркает и раскрывает медальон. Ее пальцы трясутся, когда она рассматривает в лупу улыбающегося мужчину. Слеза стекает по ее щеке.
– Эта утраченная любовь, она такая замечательная, – бормочет она.
Дженни сжимает ее руку.
Д. Джонс, Пол
Шли месяцы, а я была полна отвращения к растущей внутри меня новой жизни. Плод насилия и жестокости, с которыми я не хотела иметь ничего общего. Но нежданный ребенок каждый день напоминал мне о моем унижении. Будет ли он похож на моего мучителя? Смогу ли я полюбить его? Ночами, когда я чувствовала шевеление ребенка, я била себя по животу, чтобы это прекратить. Мне было больно, и я надеялась, что ребенку тоже.
Мы с Полом никогда не обсуждали ребенка. Или что будет, когда он родится. Пол был затворником и продолжал жить своей жизнью.
Денег на одежду у меня не было, но Пол поделился со мной своей, когда моя стала мне мала. К концу срока я обматывала ноги и живот шерстяным одеялом, которое подвязывала под грудью с помощью рыболовной лески. На еду тоже не было денег. Мы ели рыбу и молодую ботву репы, которую выращивали. Или хлеб из воды, муки и мелко дробленной коры деревьев. Я проживала дни, словно в трансе. Из дома на пляж. С пляжа за стол. Из-за стола на чердак.
Живот рос, и мне становилось все сложнее выполнять повседневные обязанности. Спина болела, а живот мешал доставать рыбу из коробок. Я приседала, чтобы ее достать, но скользкие тушки постоянно выскальзывали из рук. Рекс почти не отходил от меня, но у меня обычно не хватало сил заботиться о бедной собаке.
Америка стала казаться мне бесконечно далекой, Париж – миражом в пустыне, а Стокгольм я почти не помнила. Я отсчитывала прожитые с Полом дни, царапая черточки на комоде, стоящем возле кровати. Проходили месяцы, количество отметок увеличивалось. Черточка за черточкой. Даже не знаю, зачем я это делала, потому что никогда не считала их, не хотела знать, сколько прошло, и думать о том, что впереди. Но иначе я теряла связь с реальностью.
Летняя жара сменилась промозглым ветром. Солнце – непрерывным дождем. Цветущие зеленые поля стали топкой грязью.
Однажды вечером мы сидели за обеденным столом, как вдруг все мое тело пронзила резкая боль. Я хватала ртом воздух, чувствуя в равной степени боль и страх.
Посмотрела на Пола, который сидел напротив и прихлебывал водянистый рыбный суп.
– Что будем делать, когда все начнется?
Он поднял голову. Его лицо скрывала густая седая борода, в которой частенько оказывались остатки еды.
– Ты хочешь сказать, пришло время? – пробормотал он, глядя куда-то за мое плечо.
– Не знаю. Мне так кажется. Что нам делать?
– Позволь телу самому с этим разобраться. Я принял много телят, смогу и тебе помочь. Иди и ложись.
Он кивнул на лестницу на чердак.
