Тонкий матрас из конского волоса стал моей кроватью. Шерстяное покрывало – моим одеялом. Ночью я часами лежала без сна, прислушивалась к звукам пролетающих в отдалении самолетов. Я боялась еще одного взрыва. Я снова и снова прокручивала в голове последние минуты на корабле. Горящий факел, уходящий под воду. Взлетающие в воздух тела. В моих лихорадочных снах вода окрашивалась в темно-красный. Я видела Майка, смотрящего на меня мертвыми глазами. Человека, который использовал меня.
Пол был прав, война была далеко от ежедневной жизни сельчан, но я была не единственным гостем здесь. У некоторых соседей прятались маленькие бледные дети, которые засыпали с плачем, тосковали по мамам и папам, находящимся в сотнях миль от них. Их эвакуировали из Лондона. Я видела, как они, в лохмотьях и босые, распутывали рыболовные сети, чистили ковры в такой ледяной воде, что их руки становились потрескавшимися и красными, несли на слабых спинах тяжелые предметы. В обмен на приют от них ожидали выполнения тяжелых работ.
Мне тоже пришлось работать. Пол научил меня потрошить пойманную им рыбу, делая надрез над жабрами с помощью острого ножа. Я стояла в самом конце причала, рядом с ветхим столом из серого дерева, доставала рыбу из коробок, которые Пол приносил мне, отрезала головы и доставала внутренности, которые кидала чайкам. Вскоре из-за острой чешуи кончики моих пальцев стерлись до крови и стали сухими. Но Пол не чувствовал жалости ко мне.
– Они скоро затвердеют. Просто нужно время, чтобы твои городские руки привыкли к тяжелой работе.
Я вся была в рыбьих потрохах. Это постоянно напоминало мне о смерти и вызывало тошноту. Но я молчала.
Однажды вечером мы ужинали при свете единственной свечи. Пол почти не разговаривал за столом. Он был добрым, но не особо общительным. Но вдруг он сам завел разговор:
– Ты единственная полнеешь от этой еды. – Он задумчиво поднял ложку, и водянистый бульон полился обратно в его миску.
– Что вы имеете в виду?
– Ты поправляешься. Ты где-то прячешь еду, о которой я не знаю?
– Конечно нет!
Я провела рукой по животу. Он был прав. Я набрала вес. Мой живот надулся, как парус на ветру.
– Ты же не беременна?
Я медленно покачала головой.
– Потому что нам нечем кормить еще один рот.
Той ночью мои руки гладили округлившийся живот, который не выравнивался, даже когда я лежала на спине. Я была такой дурой. Тошнота, которую я чувствовала, когда потрошила рыбу, никак не была связана с кровью. Я вспомнила, как страдала Агнес, когда была беременна. И вдруг заметила все признаки, которые прежде игнорировала. От осознания, что я вынашиваю ребенка Майка, меня стошнило прямо на пол. Зло пустило во мне свои корни.
Глава двадцать вторая
Стопка бумаги, страница за страницей, перемещается слева направо. Тайра лежит рядом с Дженни на кровати, спит глубоким сном, засунув в рот большой палец. Время от времени она издает чмокающие звуки. Дженни осторожно вытаскивает палец и заменяет его соской, но девочка тут же выплевывает ее и снова подносит руку ко рту. Она вздыхает и возвращается к чтению. Так много слов, так много воспоминаний, о которых она понятия не имела. Она засыпает с включенной лампой и прижатой к груди наполовину прочитанной страницей.
Больница огромная и серая. Кусок бетона в пригороде, с аквамариновыми и красно-коричневыми деталями. Большие белые буквы на крыше как будто висят в воздухе: Danderyds sjukhus
5. Она толкает коляску с Тайрой ко входу, мимо застекленной будки, в которой теснятся, курят и дрожат одетые в халаты пациенты. Внутри бетонного здания она видит еще пациентов, все одеты в белое, по рукам некоторых змеятся вниз капельницы. Они бледные, как будто никогда не видели лета. Сан-Франциско отсюда кажется таким далеким. Дом, море, уличное движение. Джек и его угрюмое подростковое настроение, Дэвид, Вилли. Стирка, уборка и готовка. Теперь есть только она и Тайра. Одна коляска, за которой нужно следить, один ребенок. По ее телу распространяется ощущение свободы, и она, глубоко вдохнув, направляется по коридору к палате Дорис.
– Она сейчас куда бодрее, сможете с ней поговорить. Но ей все еще нужно отдыхать, поэтому, пожалуйста, постарайтесь не оставаться здесь долго. И боюсь, никаких цветов. – Медсестра качает головой и показывает на букет в руках Дженни. – Аллергия.
Дженни нехотя откладывает цветы и завозит коляску в палату Дорис. И замирает, когда видит ее на кровати. Она такая маленькая и худая, что кажется, вот-вот исчезнет. Ее белые волосы обрамляют серое лицо словно нимб.
Губы бледно-голубые. Дженни оставляет коляску на месте и бежит, чтобы осторожно ее обнять.
– Ох, моя дорогая, – хрипло шепчет Дорис, похлопывая ее по спине. В одной из крупных вен на тыльной стороне ее ладони вставлен катетер. – И кто это у нас здесь? – Дорис показывает на коляску, в которой, распахнув глаза и приоткрыв рот, сидит Тайра.
– Ах да, она как раз проснулась.
Дженни достает Тайру из коляски и присаживается на край кровати, усадив дочку на колени. Она общается с малышкой, смешивая шведский и английский:
– Тайра, это тетушка Дорис. Тетушка из компьютера, помнишь? Скажи привет.
– Малыш паучок ползет по трубе, – напевает Дорис.
Дженни притоптывает ногой в такт, отчего Тайра подпрыгивает на ее коленях. Заспанное лицо ребенка озаряет улыбка. Она громко гулит, когда Дженни качает ногами из стороны в сторону.
– Она совсем как ты, – говорит Дорис и тянется рукой к пухлым ножкам. – В ее возрасте у тебя тоже были толстые бедрышки.
Дженни подмигивает и улыбается:
– Приятно видеть, что ты не утратила своего чувства юмора.
– Да, старушка пока не померла.
– Уф, не говори так. Ты не можешь умереть, Досси, просто не можешь.
– Но я должна, любимая моя. Пришло мое время, с меня хватит. Ты разве не видишь, какая я дряхлая?
– Пожалуйста, не говори так… – Дженни зажмуривается. – Я вчера немного почитала. Те страницы, что ты написала для меня. Я заплакала, когда увидела все, что ты хотела мне рассказать. Это вся твоя жизнь. Я очень многого не знала.
– И как много ты осилила?
– Ох, я так устала, заснула на твоем приезде в Париж. Ты, наверное, так боялась в этом поезде. Была такой молодой. Как Джек сейчас. Это невероятно.
– Да, конечно, я боялась. И до сих пор это помню. Это странно. Когда становишься старше, воспоминания о том, что произошло недавно, исчезают, а то, что случилось многие годы назад, становится таким ярким, как будто это только что произошло. Я даже помню, чем пахло в тот день, когда поезд прибыл на станцию.
