Карл часто поднимался в гостиную, чтобы поговорить с нами. Но никогда не заводил разговор о Кристине. Он рассказывал нам о том, чем занимался в тот день, о банке, в котором работал. О Европе и о войне. За те месяцы, что мы провели у Элейн, ситуация ухудшилась, и Карл постоянно сообщал новые известия, но не мог сказать, затронуло Швецию или нет. Люди в Америке говорили о Европе так, будто это одна большая страна.
Сначала мы не хотели расспрашивать его про отца, но чем больше узнавали его, тем более личными становились разговоры. И через несколько недель мы наконец набрались смелости. Ответ нисколько не удивил.
Все произошло очень внезапно. Однажды, когда они пришли домой, его отец стоял с упакованными вещами. Он произнес несколько слов и просто ушел. Оставил их без денег, но в доме, в котором они могли жить.
– Он бросил маму ради кого-то. Когда он исчез, что-то внутри нее умерло. Она всегда чувствовала себя потерянной в Нью-Йорке, но он был ее убежищем. Присматривал за всем, даже разговаривал за нее. – Мы молча слушали. – Прошло три года с тех пор, как он ушел. Я не скучаю по нему. Не скучаю по его настроению или доминирующему отношению. Без него нам даже лучше, жаль только, что мама не видела этого. Но она постепенно все больше погружалась в депрессию. Перестала видеться со всеми, следить за домом и своей внешностью. В итоге она села в кресло-качалку и с тех пор не вставала, практически не говорила.
Мы по очереди сидели с Кристиной, разговаривали с ней. Ей не нравилось вставать с кресла, и я иногда беспокоилась, что она превратится в камень. Как долго может человек сидеть вот так, ничего не говоря и в одной позе? Проходили дни, недели. Карл настоял, чтобы мы остались, сказал, что мы хорошо влияем на Кристину. И он был прав. Однажды рано утром, когда мы грели воду для ее чая, это наконец произошло.
– Расскажите мне про Швецию, – тихо сказала она.
Как потрясающе было услышать эти слова на шведском.
Мы поспешили к ней, устроились по бокам и начали рассказывать. О сугробах, в которых играли. О картошке и селедке. О запахе весеннего дождя. О первой мать-и-мачехе. О прыгающих по густой зеленой лужайке Юргордена, острова в центре Стокгольма, барашках. О велосипедах, проносящихся по набережной Страндвэген яркими летними ночами. Ее глаза разгорались с каждым образом. Она больше ничего не сказала, но все чаще начала на нас посматривать. Если мы замолкали, она выгибала бровь и кивала, чтобы мы продолжали.
Проходили дни, и мы продолжали бороться, чтобы сделать Кристину счастливой. Однажды, когда Карл вернулся домой, его встретило пустое кресло-качалка.
– Оно пустое. – Он посмотрел на нас. – Оно пустое! Где она? Где моя мама?
Мы засмеялись и показали на раковину. Она стояла и мыла тарелки после обеда. Была бледной и худой, но стояла на своих двух, и ее руки все еще работали. Когда Карл к ней подошел, она ласково улыбнулась. Он крепко обнял ее. Оглянулся на нас с полными слез глазами.
Мы разыскивали информацию про Швецию, но никто не мог сказать нам ничего хорошего. В новостях говорили про Гитлера и его наступления, про французских мужчин и женщин, которые плакали, когда немецкие солдаты вошли в Париж и заняли город. Мы смотрели на черно-белые изображения; было сложно понять, что творилось в городе, который я любила и по которому скучала. Все казалось другим, чем когда мы уехали, все изменилось. Я написала несколько строчек Йесте, но, как бывало прежде, ничего не получила от него в ответ.
Мы все еще жили с Карлом и Кристиной. Не платили арендную плату, но помогали с готовкой и уборкой. Таким образом Карл благодарил нас. Когда он был на работе, мы разговаривали с Кристиной. Она не могла объяснить, почему так долго молчала, сказала, что как будто спала несколько месяцев. Но проходили дни, ей становилось все лучше, и я снова начала думать о будущем. Нам нужно было найти работу и собственный дом. Нужно было выйти в люди, проведя почти год в изгнании.
Агнес совсем не интересовали мои планы, и я часто расстраивалась из-за этого. Она перестала со мной общаться и, когда я что-то говорила, казалась рассеянной и печальной. Она начала отвечать на английском, даже когда я говорила с ней на шведском. Через какое-то время я заметила, что она обращалась к Карлу, а не ко мне. Вечерами они сидели на диване на кухне, ночами шептались. Как когда-то и мы с Алланом.
Это произошло одним вечером. Кристина шила скатерть, сидя в кресле-качалке.
Я читала газеты, выискивая, как и всегда, новости о войне. Видела Аллана в каждом умершем солдате, про которого шла речь. Я настолько погрузилась в чтение, что даже не заметила, как они встали передо мной, держась за руки. Агнес пришлось повторить свои слова:
– Мы с Карлом женимся.
Я уставилась на нее. Уставилась на него. Ничего не понимала. Она была такой молодой, слишком молодой, чтобы выходить замуж. И за Карла?
– Ты не рада? – воскликнула Агнес и протянула руку, чтобы показать гладкое золотое кольцо. – Ты же рада за нас? Это так романтично! Мы хотим пожениться весной в шведской церкви. И ты будешь моей подружкой невесты.
Все так и прошло. Вишня только зацвела, и букет Агнес был такого же цвета, веселый, разнообразный, из розовых роз, плюща и белой мимозы. Я крепко сжимала его в руках, когда Карл надел еще одно гладкое позолоченное кольцо на ее левую руку. Оно застряло на костяшке, но он, покрутив, надел его до конца. Агнес была одета в мое белое платье от Chanel, которое я часто носила в Париже. Оно словно было сшито на нее, и она была красива, как никогда. Золотистые волосы длиной по плечи завиты крупными локонами, половина из которых подколота заколкой с белыми жемчужинами.
Мне стоило порадоваться за нее, но я лишь чувствовала, как сильно скучала по Аллану. Уверена, ты подумаешь, что я без умолку говорю о нем, Дженни. Но это сложно. Определенные воспоминания нельзя просто так забыть. Они вцепляются в тебя, как гнойный фурункул, временами вскрывающийся и причиняющий боль, ужасную боль.
А. Андерссон, Карл
Шли месяцы, и стало понятно, кто из нас новая жена в доме. Агнес взяла на себя ответственность, ожидая от меня согласия с ее идеями и что я буду делать все, что она сказала. Напоминала мне ребенка, играющего во взрослого. И меня это злило.
Однажды утром я расхаживала по коридору. Толстые деревянные планки скрипели в двух местах, и я переступала их, чтобы не шуметь, но продолжала ходить туда-сюда. Было почти восемь часов, и Карл вот-вот уйдет на работу. Когда он вышел из комнаты, я замерла и кивнула ему на прощание. Внутрь ворвались звуки улицы, когда он открыл дверь и вышел, но скоро в доме снова стало тихо, и я опять начала ходить. Я так сильно обкусала ногти на правой руке, что почувствовала острую боль, но ничего не могла с собой поделать.
Я вошла на кухню:
– Я больше здесь не останусь. Не хочу быть до конца своей жизни твоей служанкой.
Агнес уставилась на меня, когда французские слова, наполненные злостью, вылетели из моего рта. Этот язык понимала лишь она одна, поэтому я часто на нем говорила. Я повторяла это снова и снова, пока она не кивнула и не попыталась успокоить меня. Но я уже собрала вещи в огромный чемодан, с которым мы приехали из Парижа, и сменила платье-рубашку на что-то более сдержанное.
