Под конец она напрягает ягодицы, приподнимая бедра на несколько миллиметров. Чувствует боль в месте операции, но движение бедром становится все менее болезненным.
– Как дела, Дорис? Как ваша нога?
Медсестра садится на край кровати и берет ее за руку.
– Все хорошо. Не болит, – врет она. – Я хочу завтра подняться и походить… или хотя бы попытаться. Я думаю, что смогу сделать несколько шагов.
– Вот это настрой. – Медсестра похлопывает ее по щеке. Дорис отстраняется от прикосновения. – Я запишу это в вашей карте, чтобы утренняя смена знала об этом.
И снова Дорис остается одна. Кровати напротив нее сегодня пустуют. Интересно, кого могут завтра привезти. Будет понедельник. Понедельник, вторник, среда. Она считает на пальцах. Три дня, и она снова сможет поговорить с Дженни.
А. Альм, Агнес
Квартира возле Ле-Аль. Комната с кухонькой. Вода и туалет во дворе. Не самый лучший район, но квартира была нашей, и мы могли быть сами по себе. Я и Агнес. Мы спали вместе на маленькой кровати. Скрип при каждом нашем движении в итоге стал мелодией. До сих пор слышу его, когда закрываю глаза. Ржавые пружины и кривой железный каркас покачивались даже от самых незначительных движений. Иногда я действительно беспокоилась, что все может рухнуть.
Агнес была такой милой. Именно это слово описывает ее лучше всего. Всегда помогала и понимала. Порой затихала и впадала в меланхолию. Во сне она вертелась и скулила, а по ее щекам текли слезы. Тогда она просто прижималась ко мне. Если я отодвигалась, она следовала за мной, пока я не оказывалась прямо на краю.
Однажды утром, когда мы лежали, свернувшись калачиком, с чашками чая, Агнес начала говорить. Сказанное ей заставило меня все понять, частично, по крайней мере. Она приехала из ужасной жизни. Жизни, которая могла быть моей. Они были настолько бедны, что еды едва хватало. Она не могла ходить в школу. Их выкинули из квартиры, и последние несколько месяцев они провели у Анны Кристины.
– У мамы был ужасный кашель, – сказала она так тихо, что едва можно было расслышать. – На ее руках была кровь, темно-красная и густая, как мокрота. Мы вместе спали на кухне на кушетке, и я чувствовала, как при каждом кашле ее тело тряслось от боли.
– Ты была рядом, когда она умерла? – спросила я, и она кивнула. – Что она сказала? И говорила ли что-нибудь?
– Желаю тебе достаточно… – Агнес умолкла. Я взяла ее за руку. Переплела наши пальцы.
– Хватит с нас этого. Достаточно дерьма. Ты не думаешь?
Мы могли смеяться над этим. Были близки, насколько только сестры могут быть. Несмотря на то, что почти друг друга не знали.
Никогда не забуду то первое лето с Агнес. Если действительно хочешь узнать человека, Дженни, раздели с ним кровать. Ничто не обезоруживает так, как поздно вечером свернуться вместе калачиком. В этот момент ты – это ты, никаких отговорок, никаких оправданий. Я благодарю эту ржавую железную кровать за то, что снова сделала нас сестрами. Сестрами, которые делились всем.
Когда я не работала, мы бродили по улицам Парижа, обе в шляпах и перчатках, чтобы укрыться от солнца. Разговаривали друг с другом на французском. Каждое выученное ею слово мы находили прямо там, на улицах. Машина, велосипед, шляпа, брусчатка, книга, кафе. Это стало игрой. Я на что-то показывала и произносила это слово на французском, а она повторяла. Мы везде искали слова. Она быстро училась и с нетерпением ждала начала учебного года. И мне удалось ненадолго попасть в детство, которое я слишком рано потеряла.
А потом появились волнения. Слухи о войне, которыми шепотом обменивались в каждом кафе, подтвердились и к сентябрю 1939 года стали реальностью. Ужасная Вторая мировая война. Жара тяжело висела над улицами Парижа, как и страх того, что ждет нас впереди. Францию до настоящего момента не трогали, и жизнь в Париже протекала как обычно, но кто-то словно украл улыбки с лиц людей. Мы с Агнес нашли на улице новые слова – солдат и винтовка. Я вдруг стала меньше работать. Дома мод берегли деньги, что означало для нас финансовую катастрофу. Даже универмаги перестали нанимать манекенщиц. Агнес каждый день продолжала ходить в школу, а я сидела у телефона и ждала, что он снова зазвонит, что я снова буду работать. В итоге я поспрашивала насчет других работ, но никто не осмеливался кого-то брать. Ни мясник, ни пекарь, ни аристократические семьи. У меня еще оставались сбережения, но их становилось все меньше и меньше.
В нашей квартире стояло старое хриплое радио – из темного дерева, с пожелтевшей тканью и золотистой ручкой. Мы каждый вечер слушали его. Не могли удержаться. Радиовещание становилось все более пугающим, а количество умерших высчитывалось десятками, а потом сотнями. Война была так близко, но при этом казалась так далеко и с трудом поддавалась пониманию. Агнес обычно прикрывала уши, но я заставляла ее слушать ради общих знаний.
– Прекрати, пожалуйста, прекрати, Дорис. В моей голове всплывают ужасные картинки, – сказала она.
Однажды она выбежала из комнаты и из квартиры. Тогда диктор объявил, что немцы оккупировали Варшаву, а польское движение Сопротивления было подавлено.
Я нашла ее на заднем дворе, она свернулась на поленнице. Она крепко обнимала ноги и безучастно смотрела куда-то вперед. С крыш доносилось тихое воркование голубей. Они были повсюду, и их помет украшал мостовую.
– Может, для тебя это просто числа, – прошипела она мне, – но они говорят о людях. Людях, которые были живы, а теперь мертвы. Ты это понимаешь?
Эти последние слова она прокричала осуждающе, словно я не понимала значение слова «мертвы». Я присела рядышком с ней.
– Я не хочу умирать, – заплакала она и опустила голову на мое плечо. – Я не хочу умирать. Не хочу, чтобы сюда пришли немцы.
С. Смит, Аллан
Однажды Агнес вернулась домой с конвертом. Уверена, когда-то он был белым, но теперь стал пожелтевшим, грязным и с кучей марок, штампов, остатков клея и многократно перечеркнутыми адресами. В нем лежало письмо из Америки.
Больше года прошло с тех пор, как он вдруг исчез. И теперь, посреди огромной тревоги из-за войны, наконец написал мне письмо. Будто почувствовал мое бесконечное горе из-за его потери. В конверте лежала брошюра с поездками до Нью-Йорка и сверток долларов. Эти несколько строчек навечно запечатлелись в моей памяти:
Дорогая Дорис, моя самая красивая роза. Мне пришлось спешно покинуть Париж, и я не смог попрощаться. Прости меня. Мой отец приехал меня забрать, я нужен своей маме. У меня не было выбора.
Приезжай ко мне. Ты мне нужна. Пересекай Атлантический океан, чтобы я снова мог тебя обнимать. Я всегда буду тебя любить. Приезжай как можно быстрее. Здесь все, что может тебе понадобиться для путешествия. Я позабочусь о тебе, когда ты приедешь.
Мы скоро увидимся, я так по тебе скучаю.
Отправителем был Аллан Смит. Мой Аллан.
