– Сестра говорит, вам очень больно. Как ужасно, что вы так упали.
– Да, – шепчет она, но ее голос все еще срывается от усилий. Она пытается прочистить горло, но чувствует вибрацию в области таза и скулит.
– Все будет хорошо, вот увидите. Уверен, вы уже скоро встанете на ноги и сможете ходить.
– Я тогда-то не могла ходить, так что…
– Мы позаботимся, чтобы вы встали на ноги. Разве не так? Вам нужна какая-то помощь? Сестра сказала, у вас не было посетителей.
– Мой компьютер. Мне нужен компьютер, он в моей квартире. Вы поможете мне с этим?
– Ваш компьютер? Да, я могу это устроить. Если вы дадите мне ключи. Слышал, у вас в Швеции нет семьи. Есть кто-нибудь еще? Кому я могу позвонить?
Она фыркает и смотрит на него:
– Вы разве не видите, какая я старая? Мои друзья уже давно все умерли. Вы поймете, когда достигните моего возраста. Они все умирают, один за одним.
– Мне жаль это слышать.
Священник сочувственно кивает и смотрит прямо ей в глаза.
– Я несколько лет ходила на одни лишь похороны. Но теперь больше не хожу. Наверное, стоит задуматься о своих собственных.
– Мы все однажды умрем. Никто не сможет этого избежать.
Дорис молчит.
– И что вы думаете о своих похоронах?
– Что думаю? Думаю о музыке, наверное. И о том, кто будет. Если кто-то придет.
– Какую музыку вы хотите?
– Джаз. Мне нравится джаз, – улыбается она. – Будет здорово, если они сыграют жизнерадостный джаз. Чтобы все знали, что старая карга веселится на небесах со своими старыми приятелями.
Ее смех превращается в кашель. И в большое количество боли. Священник взволнованно смотрит на нее.
– Не волнуйтесь, – выдавливает она между приступами кашля, – я не боюсь. Если тот рай, о котором говорите вы, священники, действительно существует, будет здорово попасть туда и всех увидеть.
– Тех, по кому скучаете?
– И других…
– Кого вы больше всего хотите увидеть?
– Почему я должна выбирать?
– Нет, конечно же не должны. У каждого свое место в наших сердцах. Это глупый вопрос.
Она старается бодрствовать, но священник становится все более и более размытым, а его слова смешиваются воедино. В итоге она сдается. Голова заваливается набок. Он остается сидеть и рассматривает ее худое немощное тело. Ее седые локоны выпрямились после проведенных в кровати дней. Кожа между ними синевато-белая и сморщенная.
Глава девятая
В больнице никогда не бывает темно. Свет от дверей, окон, читальных ламп из коридоров всегда предательски пробирается под веки. Как бы крепко она ни зажмуривалась, темнее не становится, хотя от этого напряжения век все равно невозможно уснуть. Тревожная кнопка находится возле правой руки. Она проводит по ней большим пальцем, но не нажимает. Стул, на котором сидел священник, теперь пуст. Она снова закрывает глаза. Пытается заснуть, но дело не в свете, а в шуме. Раздаются гудки, когда пациенты нажимают на кнопки. В ее палате кто-то храпит. Где-то вдали открывается и закрывается дверь. В коридоре кто-то ходит. Некоторые звуки кажутся ей интересными, пробуждают в ней любопытство. Например, лязг стали или звук пришедшего сообщения. От других крутит живот. Старики кричат, плюются и справляют естественные надобности. Она с тоской ждет утра, когда дневной свет и рабочая суета в отделении как будто поглощают самые худшие звуки. Она каждый день забывает попросить беруши, но не хочет беспокоить ночную смену.
Бессонница делает боль острее, несмотря на лекарства. Она изливается прямо в ее ноги. Через несколько дней назначена операция. Ей нужен новый тазобедренный сустав – ее собственный поврежден во время падения. Она ужаснулась, когда медсестра показала ей размер штифта, который введут в ее кость, чтобы вернуть возможность ходить. До тех пор она должна лежать неподвижно, хотя к ней каждый день приходит физиотерапевт и мучает ее незначительными движениями, которые невыносимо больно выполнить. Скорее бы вернулся священник с ее ноутбуком. Она не смеет надеяться – вероятно, он уже об этом забыл. Ее мысли замедляются, она наконец начинает дремать.
Когда она просыпается, за окном светло. На оконном сливе сидит птица. Серая, с оттенками желтого. Возможно, большая синица? Или обычный воробей. Она не может вспомнить, кто из них желтый. Птичка распушила перья и активно роется в них клювом, охотясь на раздражающих маленьких насекомых. Она следит за ее движениями. И вспоминает о белке.
П. Пестова, Элеонора
Нора. Давно я о ней не думала. Она была словно из сказки, самое красивое создание на свете. На которое все смотрели, которым хотели быть все. Даже я. Она была сильной.
Я все еще страдала от ужасной ностальгии. Конечно, не я одна. Часто по ночам из девичьих кроватей в квартире на рю Пуссен доносились рыдания, но наступало утро, и мы упорно поднимались и прикладывали к векам холодные стеклянные банки из холодильника, чтобы уменьшить отек. Затем нас красили, и мы целый день стояли в универмаге и натянуто улыбались богатым дамам. Улыбались так много, что к вечеру начинало сводить щеки.
Когда человек долго тоскует, в нем как будто что-то ломается. Медленно тухнет взгляд, и он теряет способность видеть красоту в своем окружении, в своей повседневной жизни. Я могла лишь оглядываться в прошлое. Приукрашая все, частью чего больше не могла быть.
Но мы терпели – мы были бедными, и только наша красота давала нам надежду на возможное светлое будущее. Мы не жаловались. Мирились с булавками, царапающими спины, и причиняющими боль прическами. Но не Нора. Она всегда улыбалась. Возможно, это не так уж странно – она пользовалась огромным спросом. Все хотели с ней работать. Пока остальные позировали и улыбались в универмагах, ее фотографировали для Chanel и Vogue.
Элеонора Пестова – у нее даже имя красивое – приехала из Чехословакии. Ее коротко стриженные волосы были каштановыми, а глаза – кристально-голубыми. Когда она красила губы красной помадой, то становилась похожей на Белоснежку. Благодаря жесткому корсету, туго обхватывающему верхнюю часть ее тела и попу, она представляла собой идеал мальчишеских пропорций, к которому мы все стремились в начале тридцатых годов. Тогда платья были прямыми, а юбки короткими, хотя начали потихоньку намечаться более женственные формы. В наши дни подростки стремятся быть модными, тогда модно было быть подростком.
Пока остальные из нас ходили пешком и сами подправляли себе макияж и прически, Нору везде возили. Мы зарабатывали достаточно, чтобы выживать, но она получала гораздо больше. Она покупала себе симпатичные сумки и одежду, но казалось, ее совершенно не впечатляла роскошь. Каждый вечер она устраивалась на кровати с книгой. На тумбочке, что мы делили на двоих, моя фотография Йёсты соседствовала рядом с растущей стопкой ее книг. Книги помогали ей отвлечься от реальности, как было со мной, когда я жила у мадам, и однажды, обнаружив, что я разделяла ее интерес, она разрешила мне взять несколько книг. Я читала их, а потом мы сидели вечерами на французском балконе, говорили о книгах и курили. Как минимум десять сигарет за вечер – такова часть предписанной нам диеты. Толстые девушки остаются без работы, а сигареты – тогда их называли диетическими – были чудодейственным лекарством. Никотин кружил нам голову, мы хихикали над тем, что было вовсе не смешно. Когда сигареты перестали действовать, мы начали пить вино. Разливали его по высоким чашкам, чтобы наша надзирательница не узнала, что мы задумали.
