– Он решил, – пробормотала Кира. – Я тоже сама так решила. Мое место здесь, рядом с тобой. А Господь нам поможет.
Обрабатывать пролежни следовало каждые два часа, днем и ночью. Так что первое время Кира практически не выходила из палаты Егора. Ставила на ночь будильник и устраивалась в кресле, под принесенным из дому пледом. Будильник звонил, она вскакивала, зажигала свет, переворачивала на бок рычащего от боли Егора, смазывала пораженные места, дула на них, бормоча:
– Потерпи, миленький! Потерпи!
И опять укладывала его на чистую салфетку, которую за это время успевала ловко подсунуть под спину.
Ставила будильник на два часа вперед, садилась в кресло, выключала лампу:
– Спокойной ночи!
– Иди к черту! – иногда бормотал Егор.
Кира ничего не говорила, но он все равно прикусывал язык. Ну да, ругаться – грех, это он запомнил. И так лежал, то кривясь от боли, то улыбаясь. Кира засыпала – до следующего звонка, а он часто не мог уснуть и смотрел на нее, на ее профиль, слабо белевший в темноте. Смотрел – и чувствовал, как жизнь постепенно возвращается к нему. Не от лекарств, не от усиленного питания! А от того, что в темноте, так близко-близко, светилось лицо Киры…
Спустя несколько дней Егора ожидало новое потрясение. К нему в палату привезли тренажеры для рук и спины, для разработки ног… А привез их не кто иной, как подполковник Сизов. Вернее, уже полковник.
– Говорил, что Афган добром не кончится, – ворчал Петр Петрович. – Да ладно, теперь все сделаем, чтобы ты выздоровел. Прости, что так много времени упустил – не знал, что ты здесь. Спасибо, кое-кто напомнил, что своих нельзя бросать.
Егор отлично знал, что настрого запрещал матери хоть словом обмолвиться бывшим сослуживцам о том, что он тяжело ранен и лежит в больнице. Именно для того, чтобы ни с кем не видеться, он и отказался ложиться в военный госпиталь! И сейчас Евгения Львовна, перепугавшись его гнева, клялась и божилась, что никому не говорила ни слова!
Кира помалкивала. Впрочем, Егор и так знал, кто этот… ослушник, вернее, ослушница… послушница!
На самом деле сейчас его гораздо больше волновало, что Кира сняла свое черное «шмотье». Она теперь ходила в скромном сером платье… кому-то оно показалось бы, наверное, неприглядным и даже убогим, но Егор думал, что нарядней она никогда еще не одевалась. Даже в те, другие, прошлые времена!
Теперь он «мучил тренажеры» несколько раз в день. Так называл его тренировки доктор Вадим Антонович, который изумлялся и почти пугался упорства пациента, который еще недавно не хотел жить, а теперь рвался в эту жизнь ошалело, сломя голову! Опасаясь, что Егор сам себе может повредить, если начнет подтягиваться без присмотра, Вадим Антонович нарочно принес висячий замок и закрывал на него устройство. Теперь никто, кроме него, не мог привести тренажер в действие. Егор ругался, однако доктор обещал в следующий раз другое, более сложное упражнение – и Егор набирался терпения.
Однажды, во время очередной тренировки, в палату вошла Евгения Львовна с обедом для сына и с умилением воскликнула:
– Вадим Антонович, мы вам так благодарны!
– Я здесь, собственно, ни при чем! – запротестовал он, уходя.
Егор покосился на тарелку и сморщился:
– Опять протертый суп!
– Надо, сыночек, надо! – Евгения Львовна развернула салфетку.
– Ладно, – вдруг согласился он. – Только я Киру подожду.
Евгения Львовна ревниво скомкала салфетку и с обидой проговорила:
– Получается, мать тебе уже не нужна!
– Мам, ну что за разговоры, – раздраженно протянул Егор.
Ни малейшего угрызения совести не слышалось в его голосе!
Евгения Львовна в слезах выскочила из палаты.
* * *
Сергей Морозов приехал свататься вскоре после того, как Лилю выписали из больницы. Отказа он не опасался – чуть ли не еженедельно приезжал из Москвы в Ветровск и просиживал все время у Лили в палате. Теперь, после того как она чуть не погибла, все их размолвки казались такой чепухой! Им надо как можно скорей зажить вместе – тогда все беды останутся позади. Лиля была согласна. И все же Сергей настаивал на том, что, прежде чем подать заявление, он должен повидаться с ее родителями.
Ну что ж, в прошлый раз Лиля выходила замуж против воли и отца, и Маргариты, а с мамой она в ту пору вообще не собиралась считаться… Поэтому на сей раз она решила соблюсти все условности.
Таисия Александровна встретила их у ворот, а Михаил Иванович сидел в беседке и играл сам с собой в шахматы.
На Сергея он взглянул настороженно: ну еще бы, тот поставил на стол торт и бутылку шампанского, у Лили в руках букет алых роз, вид у обоих счастливый – конечно, отец почуял что-то особенное.
– Мы с Лилей решили пожениться, – сообщил Сергей. – Но, прежде чем я войду в вашу семью, мне бы хотелось, чтобы Михаил Иванович вот сейчас, в узком кругу, кое в чем признался.
Таисия Александровна смотрела непонимающе, но Говоров взглянул на Сергея исподлобья и встал.
Вид у него был затравленный.
– Скажи мне, – начал он, взглянув на дочь, – ты его любишь?
– Да, конечно!
– Ну хорошо. – Михаил Иванович прямо посмотрел на Сергея. – Я скажу. Боюсь только, Люльку потеряю.
– Да из-за вас я ее потерял много лет назад! – с болью воскликнул Сергей.
– Тогда слушай, дочунь! – проговорил Михаил Иванович решительно. – Этот человек не сотрудничал с МГБ. Бумага, которую показал тебе дядя Мирон, она… – Говоров небрежно махнул рукой.
Таисия Александровна с тяжелым вздохом опустилась на скамью.
– Конечно, я мог бы поступить и круче, – презрительно сказал Михаил Иванович. – Но я солгал!
Лиля стиснула руки, вспоминая кошмар своей юности – как она отвергла Сергея, потому что думала, будто он сексот МГБ и КГБ. Она была так оскорблена, что имени его слышать не хотела и бросилась в объятия Родиона прежде всего ради того, чтобы забыть это унижение, выкорчевать из сердца любовь к достойному презрения человеку. А потом жизнь обрушила на нее столько бед и несчастий, что она, наконец, поняла: без Сергея ей счастливой не быть, надо забыть и простить все старые обиды. Она и в самом деле забыла, искренне забыла и простила, – а теперь оказывается, что нечего прощать было!
Но Сережа, значит, не забыл и не простил! Еще бы, ведь он был оболган, оклеветан…
– Нет, этого не может быть, – пробормотала Лиля.
– Может, дочуня, может, – буркнул отец. – Я, Говоров, поступил тогда низко и подло.
– Я это знал всю жизнь, – холодно усмехнулся Сергей. – И за это вы меня ненавидели.
Михаил Иванович строптиво вскинул голову:
– Ты что думаешь, прижал меня к стенке, журналист Морозов? Я войну прошел, сталинскую мясорубку, власть, никогда не трусил, не подличал. А Люлька… она ж ребенок была! Девочка. Ей учиться надо было, а не по степям мотаться. Другого выхода я не видел. – Тяжело вздохнул, повернулся к Таисии Александровне: – Ну что, свет очей моих?..
