Фрак был цвета неба над Пражским замком в ясную зимнюю ночь. Брюки – тоже блестящие, угольно-синие с ярко-золотым кантом. А на одном атласно-черном лацкане – крохотный золотой значок в форме ключа-вездехода.
– Я как бы подумал, – пояснил Розин отец. – В честь сам знаешь кого. – Он сунул руку в карман пиджака и достал полумаску из того же черного атласа, что лацканы, с длинными черными лентами. – Чуток загадочности не помешает.
Роза удивилась не меньше Джо. Улыбалась она так сильно, что у нее слегка заныли уши.
– Джо, – сказала она, – ты посмотри, что он учудил.
– Спасибо, – сказал Джо. – Я… – И он подчеркнуто попытался встать с постели, чему воспрепятствовал капкан наготы.
– Да господи боже, дай человеку полотенце, – протянул ее отец. – Пускай поблагодарит нас как следует.
Джо выбрался из постели, заворачиваясь в одеяло. Завязал его на талии и принял из рук Розиного отца синий фрак. Последовали довольно неуклюжие объятия, а затем Розин отец извлек флягу и, безнадежно пошарив в хаосе спальни, отыскал стакан, лишь слегка запятнанный отпечатками губной помады.
– За Потрясающего Кавальери, – сказал Розин отец, поднимая окрашенный розовым стакан виски. – Которого… смею ли я сказать?
– А ты посмей, – сказала Роза, чувствуя, что густо краснеет.
– Скажу только, что в нашей небольшой семейке, безусловно, найдется место еще для одного. – И он выпил.
Роза, почти опьяненная счастьем этой минуты, наблюдала за Джо и увидела, как при этих словах по лицу его промелькнула болезненная гримаса.
– У меня уже есть семья, – тихо сказал он.
– Ну конечно… Джо, да что ты, я же знаю. Я просто…
– Извините, – тотчас сказал Джо. – Это было очень грубо. Спасибо вам огромное за все. За это. – Он предъявил фрак. – За вашу доброту. За Розу.
Он почти спас эту минуту, и ради него оба сделали вид, будто все обошлось. Но спустя еще минуту Розин отец уже бежал из спальни, а Роза и ее Джо остались на кровати голышом в одиночестве глядеть на пустой синий фрак.
4
Последнее письмо, которое Джо получил от матери, было отправлено с почтамта в Островном, как требовалось по закону, между часом и тремя часами дня, и гласило (с черными следами, что оставило цензорское перо в бесцеремонном походе через весь текст):
Милый мой сын!
Загадка, достойная лучшего психиатра, – как человеческая жизнь может быть так пуста и в то же время до краев полна надежды. Томаш уехал, и жить нам теперь как будто нечем, кроме знания о том, что он на пути к тебе, в счастливую страну, так любезно принявшую тебя в свои объятия.
Мы все справляемся как можем, с учетом припадков злобы у тети Лу [ «Тетя Лу» была секретным семейным обозначением нацистских властей в Праге]. Дедушка после воспаления почти оглох на левое ухо и отчасти на правое. Посему теперь он обитает в царстве разговоров на повышенных тонах и безмятежной неуязвимости пред любыми аргументами. Последний навык очень ценен в общении с нашими Дорогими Друзьями [т. е. семейством Кац, с которыми Кавалеры делили двухкомнатную квартиру], и временами я, честно говоря, подозреваю, что папа лишь притворяется глухим или, по меньшей мере, глухоту себе подстроил нарочно. Запястье у меня не вполне зажило – может и не зажить в отсутствие ██████ рациона ██████и в ненастье совсем никуда не годится, но в последнее время нам выдалось много солнечных дней подряд, и я продолжала работу над «Перетолкованием сновидений»
[11], хотя бумага [? размазано] доставляет ████████ неудобства и приходится вымачивать старые ленты для пишмашинки в ███████.
Прошу тебя, Йозеф, не тревожься больше и не трать время, добиваясь для нас того, чего тебе с друзьями удалось добиться для твоего брата. Этого довольно, более чем. Сам знаешь, твой покойный отец страдал хроническим оптимизмом, но мне и любому, кто располагает мозгами и не страдает глухотой, ясно, что мы ███████ и нам уже не потребуется иной стабильности, нежели текущее положение дел. Устраивай жизнь свою и брата, отврати мысли от нас и от ████████.
Я не получала от тебя весточки три месяца, и, хотя я уверена, что ты продолжаешь преданно писать, в этом молчании, пусть и ненарочном, я читаю намек. Весьма вероятно, это письмо до тебя не дойдет, но, если сейчас ты его читаешь, умоляю. Послушай меня. Я хочу, чтобы ты забыл нас, Йозеф, чтобы ты раз и навсегда оставил нас. Это не в твоей природе, но ты должен. Говорят, призракам мучительно преследовать живых, и меня терзает мысль о том, что наше утомительное житье притупляет и отравляет тебе радость твоей молодой жизни. Обратная ситуация честна и правильна, и ты себе не представляешь, с каким восторгом я воображаю, как ты стоишь где-то на солнечном перекрестке запруженной улицы в этом городе свободы и свинга. Но тебе тратить еще хоть миг на тревоги о нас в этом городе ███████! Нет.
Я больше не стану писать, если не появится вестей, в которых тебе по справедливости нельзя отказать. А до той поры знай, милый мой, что я думаю о тебе ежеминутно наяву, а также в (клинически весьма неинтересных) снах.
С нежностью,
мама.
Это письмо лежало в боковом кармане нового фрака Джо, когда тот вошел в кремово-золотую большую бальную залу «Пьера». Джо таскал с собой письмо – невскрытое и непрочитанное – уже который день. Задумываясь над своим поведением, он почитал его возмутительным, но надолго он не задумывался. Приступ вины, от которого полыхали нервы солнечного сплетения, когда Джо брал в руки или внезапно вспоминал невскрытое письмо, силой своей наверняка не уступал всему, что он переживет, надломив хрупкую печать и выпустив наружу традиционную серую взвесь ночных кошмаров, голубиных перьев и сажи. Каждый вечер он вынимал письмо не глядя и откладывал на комод. Поутру совал письмо в карман очередных брюк. Нельзя сказать, будто оно тянуло его к земле камнем, мешало передвигаться по городу свободы и свинга или застревало костью в горле. Джо было двадцать лет, он влюбился в Розу Сакс и в бешеной схоластической манере двадцатилетних мужчин различал в мельчайших деталях свидетельства систематического совершенства целого и доказательства того, что бытие ему благоволит. Он любил, например, Розины волосы во всех их воплощениях на ее теле: подпушку на губе, пушок на ягодицах, периодические коричневые антенны, что тянули друг к другу ее брови между визитами пинцета, лобковый ежик, который Роза позволила ему выбрить в форме мотыльковых крыльев, и густые дымно-ароматные кудри на голове. Работая над холстом в спальне под крышей, Роза в задумчивости стояла, точно аист, на левой ноге и любовно растирала ее большим пальцем правой, с ногтем цвета баклажана. Отчего-то этот оттенок фиолетового и этот отзвук рассеянной детской мастурбации виделись Джо не просто обворожительными, но глубокими. Две дюжины обыкновеннейших детских фотографий: зимний комбинезон, пони, теннисная ракетка, нависшее крыло «доджа» – были для него неистощимым источником изумления (ибо Роза существовала прежде, чем ее повстречал он) и грусти (ибо из десяти миллионов минут черно-белого бытия в резной рамочке ему не досталось ничего, кроме этих немногочисленных улик). Лишь военный диктат сдержанности и здравомыслия не дозволял Джо безумолчно болтать, равно с друзьями и незнакомцами, про каперсы, которые Роза клала в салат с курицей (так готовила ее покойная мать), про кучу приснившихся слов, что ночь за ночью росла у Розиной постели, про ландышевый запах ее туалетного мыла и тэ дэ. Его изображения Джуди Дарк в новейших платьях и купальниках, стибренных из «Вог», и ее крылатого альтер эго в обтекаемых бюстгальтерах и трусиках становились все распутнее и дерзче – как будто Тайный Совет Воплощенного Секса наделил Сатурнию Луну новыми способностями, вроде тех, что были дарованы Эскаписту в начале войны, – и на некоторых панелях, для американских мальчишек ставших священными тотемами, она балансировала на грани полной обнаженки.
