Сэмми письмом хлопнул его по плечу.
– Ага, – сказал он. – Ага, эй, спасибо, мистер Дизи.
– Что ты будешь говорить? – спросил Джо, когда кузен вперил взгляд в дверь Анапола.
Сэмми расправил плечи и ладонью огладил темя.
– Ну, зайду к ним, пожалуй, и пообещаю лжесвидетельствовать, – ответил он.
ЧАСТЬ IV. Золотой век
Часть IV. Золотой век
1
1941-й стал лучшим годом для товарищества Кавалера & Клея – заработали они $ 59 832,27. Общая выручка корпорации «Империя комиксов» – с продаж всех комиксов про персонажей, к которым целиком или отчасти приложили руку Кавалер & Клей; с продаж двух «Больших маленьких книжек» «Уитмана» про Эскаписта, по двести тысяч экземпляров каждой; с продаж Ключей Свободы, колец для ключей, карманных фонариков, копилок, настольных игр, резиновых и заводных игрушек, а также всевозможных причиндалов эскапизма, не говоря уж об отчислениях с лицензирования неустрашимой физии Эскаписта «Завтракам Чаффе» для их «Глазированных Чафф-О» и с радиопередачи про Эскаписта, которая началась на Эн-би-си в апреле, – ну, подсчитать сложно, но примерно от 12 до 15 лимонов. Из своих двадцати девяти тысяч долларов с мелочью Сэмми четверть отдал государству, а затем половину остатка – матери, на нее саму и на бабусю.
На объедки он жил по-королевски. Семь недель подряд каждый божий день ел на завтрак копченую лососину. На «Эббетс-филд» смотрел бейсбол из ложи. Мог потратить на ужин аж два доллара, а как-то раз, когда устали ноги, семнадцать кварталов проехал на такси. У него завелся недельный гардероб ослепительных громадных костюмов – пять серых камвольных небоскребов в полосочку, которые ему пошили по двадцать пять долларов за штуку. И он купил себе граммофон «Кейпхарт Панамуза». Обошелся ему в $ 645,00 – почти половину нового «кадиллака» 61-й серии. Отделка изящна до нелепости – «хепплуайт», клен и береза, ясеневая инкрустация; в модерновой, довольно спартанской квартире кузенов – начав встречаться с Джо, Роза вскоре уговорила его съехать из Крысиной Дыры в Челси – граммофон пугающе бросался в глаза. Он требовал, чтоб на нем играли музыку, а затем блюли почтительное безмолвие грешника, которому читают проповедь. Величайшая на свете любовь Сэмми. Кларнет Бенни Гудмена в роскошных панамузыкальных динамиках порхал грустно и пронзительно, доводя Сэмми до слез. «Панамуза» была полностью автоматическая – умела жонглировать двадцатью пластинками и проигрывать их в любом порядке с обеих сторон. Механизм смены пластинок, по традиции того времени, гордо демонстрировался внутри футляра, и новых гостей квартиры, точно визитеров Монетного двора США, неизменно угощали зрелищем аппаратуры в действии. Сэмми был влюблен многие недели и, однако, всякий раз, глядя на граммофон, мучился совестью и даже ужасом из-за растраты. Мать Сэмми умрет, так и не узнав о существовании этого агрегата.
Но вот что странно: даже если выбрасывать на ветер крупные – и все равно ничтожные – суммы, которые Сэмми ежемесячно тратил на книги, журналы, пластинки, сигареты и развлечения, плюс $ 110 – половину ежемесячной платы за квартиру, – денег все равно девать некуда. Они копились в банке на счете, и Сэмми нервничал.
– Тебе надо жениться, – то и дело советовала Роза.
В договоре аренды ее имя не значилось, но Роза стала третьим жильцом квартиры и – очень буквально – ее живым духом. Она помогла кузенам найти это жилье (в новом доме на Пятой авеню, в двух шагах от Вашингтон-Сквер, к северу), обставить, а затем – когда поняла, что иначе никогда не сможет пользоваться одной с Сэмми ванной, – уговориться о еженедельных визитах уборщицы. Поначалу Роза заходила раз или два в неделю после работы. «Лайф» она бросила и теперь мертвенными оттенками ретушировала цветные фотографии вермишельных запеканок с черносливом, бархатные пироги со штрейзелем и канапе с беконом для издателя дешевых поваренных книг, которые в нагрузку раздавались в пятицентовках. Нудятина страшная, и, когда становилось совсем невмоготу, Роза поддавалась мелким сюрреалистическим порывам. Ананас на заднем плане снабжала гладким черным щупальцем, прятала микроскопического полярника средь хладных гор десерта с меренгами. Контора издателя находилась на Восточной Пятнадцатой, в десяти минутах от квартиры. Роза часто являлась в пять, с пакетом невероятных кореньев и листьев, и готовила по странным рецептам, к которым пристрастился ее отец в странствиях: таджин, моле и нечто скользкое под названием «слик». Обычно все эти блюда были очень вкусны, а экзотическая отделка, считал Сэмми, неплохо маскировала довольно ретроградный Розин подход к сердцу Джо через желудок. Сама Роза от каждого блюда съедала разве что по кусочку.
– У нас на работе есть девица, – за завтраком в то утро сказала Роза, поставив перед Сэмми тарелку болтуньи с португальской колбасой. Роза была частой гостьей за завтраком, если уместно назвать гостем того, кто покупает продукты, стряпает, подает, а затем убирает со стола, когда ты все съел. Соседей напротив это возмутительное поведение откровенно выводило из себя, а консьерж оскорбительно мерцал глазами, по утрам открывая Розе дверь. – Барбара Дрейзин. Красотка – закачаешься. И в поиске. Давай я вас познакомлю.
– Студентка?
– Городской колледж.
– Нет, спасибо.
Оторвав взгляд от блюда с выпечкой, которую Роза уложила с такой искусной фотогеничностью, что не хотелось потревожить картину, достав ватрушку, Сэмми заметил, как Роза переглядывается с Джо. Они так переглядывались и раньше – всякий раз, когда заходила речь о личной жизни Сэмми, что в присутствии Розы случалось слишком часто.
– Что? – спросил Сэмми.
– Ничего.
Она разложила на коленях салфетку – вышло как-то подчеркнуто, – а Джо продолжил возиться с каким-то пружинным раздатчиком карт для фокуса: на завтрашний вечер у него было назначено очередное выступление на бар-мицве в «Пьере». Сэмми цапнул ватрушку, обрушив Розину пирамиду «налетай-разбирай», прямиком из поваренной книги.
– Ну просто, – продолжала Роза (для поддержания беседы ответов ей не требовалось), – ты всегда находишь повод.
– Это не повод, – сказал Сэмми. – Она дисквалифицирована.
– А студентки почему дисквалифицированы? Я что-то подзабыла.
– Потому что я с ними чувствую себя тупицей.
– Но ты не тупица. Ты ужасно начитанный, довольно красноречивый и зарабатываешь пером – ну ладно, пишмашинкой.
– Сам знаю. Это иррациональное. И я не выношу глупых женщин. Может, мне неприятно, что я не учился в колледже. И неловко, когда они выспрашивают, чем я занимаюсь, и я говорю, что пишу комиксы, и тогда они либо: «Ой, это ведь ужасная галиматья», либо эдак снисходительно: «Комиксы! Я обожаю комиксы!» – что еще хуже.
– Барбара Дрейзин тебя смущать не будет, – возразила Роза. – И кроме того, я ей сказала, что ты написал три романа.
