– Я не думаю так.
– Да-да, еще какая. Трусиха трусихой. И поэтому беру себя на слабо́ – делаю то, чего боюсь.
У него забрезжило подозрение.
– Какие вещи, допустим?
– Допустим, привела тебя к себе.
Бесспорно, в этот миг следовало ее поцеловать. Теперь струсил Джо. Наклонился и здоровой рукой принялся перелистывать рисунки на постели.
– Очень хорошо, – сказал он после паузы.
Кистью она работала торопливо и нетерпеливо, но ее портреты – термин «натюрморты» здесь не подходил – урожая, консервов, а иногда жареных ножек или бараньих отбивных выходили загадочными, благоговейными и ужасающими, умудрялись идеально изображать модели, особо не вникая в детали. Штрих очень сильный; рисовала Роза не хуже Джо, а то и лучше. Но над работой не корпела. Краска текла, шла пятнами, топорщилась мусором и щетиной кистей; края листа зачастую пустовали иззубренными полями; если что-то не удавалось, Роза просто замазывала неудачу яростными разобиженными мазками.
– Я почти чувствую их запах. Какое убийство?
– Что?
– Ты сказала, что убийство.
– А, ну да. Кэдди Хорслип. Светская львица, что ли, или дебютантка, или… моего двоюродного прадеда за это повесили. Мозеса Эспинозу. Вышел большой скандал – в тысяча восемьсот шестидесятых, кажется. – Она заметила, что до сих пор держит его руку. Отпустила. – Ну вот. Как новенький. У тебя есть сигареты?
Он поджег ей сигарету. Она все стояла перед ним на коленях, и это возбуждало. Он себя чувствовал раненым солдатом, что в полевом госпитале флиртует с красивой американской сестричкой.
– Он был лепидоптерист, Мозес, – сказала Роза.
– А?
– Изучал бабочек.
– А.
– Свалил ее эфиром и убил булавкой. Ну, так отец говорит. Врет, наверное. Я про это сонник составила.
– Булавкой, – сказал он. – Больно. – Подрыгал пальцем. – Здоровый, я думаю. Ты починила.
– Ты смотри-ка.
– Спасибо тебе, Роза.
– Пожалуйста, Джо. Джо. Какой-то ты не очень убедительный Джо.
– Это пока, – сказал он. Пошевелил рукой, повертел, посмотрел. – А я смогу рисовать?
– Не знаю – а сейчас можешь?
– Я неплохо. Что такое сонник?
Она отложила горящую сигарету на граммофонную пластинку, валявшуюся на полу, и ушла к столу:
– Показать?
Джо наклонился, подобрал сигарету, подержал вертикально, самыми кончиками пальцев, как горящий динамит. Сигарета выплавила лунку во второй части «Октета» Мендельсона.
– Вот, например. Про Кэдди Хорслип я что-то не могу найти.
– Неужели? – сухо переспросил он. – Удивительно.
– Не умничай, мужчинам не идет.
Он отдал ей сигарету и взял большую книжку в тканевом переплете, черную с красным корешком. От всего, что в него вклеивали, гроссбух этот распух вдвое, точно полежал под дождем. На первой странице Джо увидел слова «Сон про аэроплан № 13» – почерк странный, аккуратный, точно рассыпанные прутики.
– Нумерованный, – сказал Джо. – Как комикс.
– Ну, их же много. Я иначе запутаюсь.
«Сон про аэроплан № 13» оказался историей – более или менее – о приснившемся Розе конце света. Не осталось больше никаких людей, а Роза на розовом гидроплане летела на остров, населенный разумными лемурами. Там было еще много чего – некое графическое «звуковое сопровождение», выстроенное вокруг образов Петра Чайковского и его произведений, и, конечно, изображения пищи в изобилии, – но суть, насколько понял Джо, была такова. Сюжет излагался коллажно, вырезками из журналов и книг. Картинками из учебников по анатомии – взорванная мускулатура человеческой ноги, графическое объяснение перистальтики. Роза отыскала старую «Историю Индии», и у многих лемуров из ее сновидческого апокалипсиса были головы и бесстрастные горизонтальные взгляды индийских принцев и богинь. Глубинным раскопкам подверглась поваренная книга про морепродукты – куча цветных фотографий ракообразных в кипятке и вареных цельных рыбин с остекленевшим взглядом. Местами Роза надписывала картинки, хотя надписи эти мало что проясняли; несколько страниц почти сплошь заполняли ежевичные заросли ее почерка, более или менее иллюстрированные коллажем. Встречались карандашные рисунки и схемы, сложная система карикатурных маргиналий, точно твари, что болтаются на полях средневековых книг. Джо начал читать, сидя на стуле за столом, но вскоре, сам не заметив, поднялся и заходил туда-сюда. Наступил на мотылька, не обратил внимания.
– Это же много часов работы, – сказал он.
– Много часов.
– Сколько ты сделала?
Она указала на раскрашенный сундук в ногах постели:
– Немало.
– Это красота. Увлекательно.
Он сел на постель и дочитал, а потом Роза спросила, чем он занимается. Под напором ее интереса к нему и его занятиям Джо впервые за год разрешил себе назваться художником. Описал, как часами сидит над обложками, расточает подробности на генератор волн смерти, на его фланцы и стабилизаторы, с математической точностью искажает и растягивает перспективу, переодевает Сэмми, и Джули, и остальных, фотографирует, чтобы точнее изображать позы, пишет роскошные языки пламени, которые в печати словно прожигают глянцевую тушь и бумагу обложки. Он поведал ей о своих экспериментах с киноязыком, о чутье на эмоциональный импульс панели, о бесконечно растяжимом и сократимом мгновении, что таится в канавках между панелями комикса. Сидя на усыпанной бабочками постели Розы, он вновь чувствовал прилив ноющей боли и вдохновения тех времен, когда жизнь его вращалась вокруг одного лишь Искусства, когда снег падал вступительными фортепианными нотами бетховенского «Императора», а похоть отсылала к пассажу из Ницше, а густая, исчерченная красным клякса кармазина с Веласкеса, в остальном безынтересного, пробуждала голод по куску мяса с кровью.
Потом он заметил, что Роза смотрит странно – в надежде или в страхе, – и осекся:
– Что такое?
– Лампедуза, – сказала она.
– Это что? Лампедуза?
Глаза ее расширились – она все ждала, в надежде или в страхе. Кивнула.
– То есть остров?
– Ой! – И она бросилась ему на шею, и он навзничь рухнул на кровать.
Бабочки прыснули кто куда. Сатиновое покрывало бабочкиным крылом погладило его по щеке.
– Эй! – сказал Джо.
А она открытыми губами прижалась к его рту, и так замерла, и зашептала сонную невнятицу.
– Ау? Эй! Джо, ты где?
Джо сел:
– Ч-черт.
– Твой брат?
– Кузен Сэм. Мой напарник. Я здесь, Сэм, – окликнул он.
