Быстро, но не без некоторой рисовки Йозеф одной рукой вскрыл семь окурков и высыпал мягкую волокнистую массу в морщинистый листочек «Зигзага». Полминуты потрудившись, он сварганил сигарету.
– Давай, – сказал он. На коленях перешел через постель к окну, где Сэмми составил ему компанию, и оба протиснулись под раму, высунув наружу голову и торс.
Йозеф протянул сигарету Сэмми, и в драгоценном пламени спички, нервно прикрывая ее от ветра, тот увидел, что Йозеф наколдовал идеальный цилиндр, такой же толстый и ровный и почти такой же гладкий, как свернутый машинкой. Сэмми от души затянулся «подлинным виргинским вкусом» и вернул волшебную сигарету создателю, и они молча курили, пока от сигареты не остались только горячие четверть дюйма. Тогда они забрались в дом, опустили раму и занавески и легли – соседями по кровати, – воняя дымом.
– Знаешь, – сказал Сэмми, – мы тут все, ну, мы очень переживали… из-за Гитлера… и как он с евреями, и… и всякое такое. Когда их… когда вас… захватили… Мама, она… мы все… – Он потряс головой, сам не понимая, что хочет сказать. – На. – Он приподнялся и выволок одну подушку из-под затылка.
Йозеф Кавалер тоже поднял голову и запихнул под нее подушку.
– Спасибо, – сказал он и снова застыл.
Вскоре его дыхание выровнялось и замедлилось до насморочного треска, а Сэмми, как и всякую ночь, остался в одиночестве обдумывать свои гусеничные грезы. Но в фантазиях ему впервые за многие годы выпадал шанс обращаться за подмогой к сообщнику.
2
Гусеничная греза – мечта о невероятном побеге – в итоге и перенесла Йозефа Кавалера через всю Азию и Тихий океан, прямо в узкую койку двоюродного брата на Оушен-авеню.
Едва немецкая армия вошла в Прагу, в определенных кругах заговорили о том, что знаменитого городского Голема, чудесного робота рабби Лёва, пора спасать, услав подальше. Приход нацистов сопровождался слухами о конфискациях, экспроприациях и мародерстве – особенно падки были захватчики на еврейские артефакты и сакральные реликвии. Более всего тайные хранители страшились, что Голема упакуют и отправят украшать какой-нибудь institut или частную коллекцию в Берлине или Мюнхене. И так уже двое вежливых и зорких молодых немца с блокнотами добрых два дня околачивались возле Староновой синагоги, под свесами коей легенда и родила вековечно почивающего защитника гетто. Немцы утверждали, что они всего лишь любознательные ученые и формально никак не связаны с Рейхспротекторатом, но им никто не верил. Ходили слухи, что некие высокопоставленные берлинские партийцы усердно штудируют теософию и так называемые оккультные науки. По всему выходило, что рано или поздно Голема – в гигантском сосновом гробу, посреди сна без сновидений – обнаружат и заберут.
В кругу хранителей кое-кто противился идее отсылать Голема за границу даже ради его безопасности. Кое-кто утверждал, что, поскольку изначально Голема сотворили из глины реки Влтава, вдали от родного климата ему грозит физический распад. Обладатели наклонностей исторического толка – которые, подобно историкам всего мира, гордились взвешенностью своей позиции – рассуждали, что Голем уже пережил многие столетия вторжений, катастроф, войн и погромов, однако обнаружен не был и с места не сдвинулся, а посему от скоропалительной реакции на очередные преходящие невзгоды богемского еврейства историческая фракция рекомендовала воздержаться. В кругу хранителей попадались и такие, кто, если припереть их к стенке, сознавался, что не хочет отсылать Голема из города, ибо в сердце своем не отказался от детской надежды, что великого недруга антисемитов и кровавых наветчиков однажды, в минуту крайней нужды, можно воскресить и вновь призвать на битву. В итоге, впрочем, большинство проголосовали за то, чтобы перевезти Голема в безопасное место – предпочтительно в нейтральную страну, которая не путается у всех под ногами и не совершенно лишена еврейского населения.
И тогда некий член тайного круга, связанный с пражскими фокусниками, вспомнил о Бернарде Корнблюме: вот кто устроит побег Голема в лучшем виде.
Бернард Корнблюм был Ausbrecher – иллюзионист, выполнявший трюки со смирительными рубашками и наручниками, из тех трюков, что популяризовал Гарри Гудини. Недавно Корнблюм ушел со сцены (ему стукнуло семьдесят, если не больше), осел в Праге, на своей приемной родине, и стал ждать неотвратимого. Но, сказал его рекомендатель, родился-то Корнблюм в Вильне, святом городе еврейской Европы, о котором известно, что люди там, невзирая на свою репутацию прагматистов, к големам относятся весьма сердечно и сочувственно. Вдобавок Литва официально придерживается нейтралитета, и от любых поползновений Гитлера в ту сторону Германия, говорят, отреклась согласно тайному протоколу, прилагавшемуся к пакту Молотова – Риббентропа. Итак, Корнблюма призвали – выдернув из-за покерного стола в казино клуба «Хофцинзер», из кресла, к которому старик уже прирос, – в тайное место, где совещались хранители, в «Памятники Фаледера», в сарай за выставкой образцов надгробий. Корнблюму разъяснили суть задачи: Голема надлежит умыкнуть из его убежища, надлежащим образом подготовить для транспортировки, а затем, не привлекая внимания, вывезти из страны и доставить сочувствующим лицам в Вильно. Потребные документы – транспортные накладные, таможенные свидетельства – предоставят влиятельные лица из причастных к кругу хранителей или их высокопоставленные друзья.
Бернард Корнблюм согласился тотчас. Подобно многим фокусникам, он профессионально исповедовал неверие, почитал лишь Природу, Великого Иллюзиониста, но в то же время был правоверным евреем. Что важнее, он маялся от скуки, на пенсии страдал и, вообще-то, когда его призвали, как раз обмозговывал неблагоразумное, пожалуй, возвращение на сцену. Жил он в относительной нищете, однако предложенное щедрое вознаграждение отверг, выдвинув только два условия: он никому не раскроет ни единой детали своего плана и не примет непрошеной помощи, а равно советов. Все случится за опущенным, так сказать, занавесом, который взовьется лишь по завершении фокуса.
Оговорки эти круг счел не только неким манером пленительными, но и резонными. Чем меньше подробностей им известно, тем легче будет в случае изобличения уверять, будто о побеге Голема они все ни сном ни духом.
Корнблюм вышел из «Памятников Фаледера», располагавшихся вблизи от его жилища на Майзеловой, зашагал домой, и разум его уже гнул и выкручивал арматуру надежного элегантного плана. В 1890-х в Варшаве Корнблюм принужден был ненадолго окунуться в преступную жизнь форточника-высотника, и перспектива неприметно умыкнуть Голема из нынешнего его обиталища пробудила старые противоправные воспоминания о газовом свете и краденых драгоценностях. Но едва он ступил в подъезд своего дома, планы его переменились. Gardienne высунула голову и объявила, что Корнблюма в комнате поджидает молодой человек. Симпатичный мальчик, сказала она, говорит вежливо и одет хорошо. Обычно-то она, конечно, велит гостям подождать на лестнице, но на сей раз вроде бы узнала визитера – он, кажется, бывший ученик герра профессора.
У тех, кто зарабатывает на жизнь, флиртуя с катастрофой, развивается воображение пессимистического толка, дар предвидеть худшее, зачастую почти неотличимый от ясновидения. Сердце у Корнблюма екнуло: он мигом догадался, что нежданный гость его – Йозеф Кавалер. Корнблюм несколько месяцев назад слыхал, что мальчик бросает художественную школу и эмигрирует в Америку, – видимо, что-то пошло не так.
