Раздался стук в боковое стекло. Подскочив, Джо наступил на педаль газа. Машина дернулась на несколько дюймов, он нащупал тормоз и осадил ее с неприличным фырчком покрышек.
– Эй! – заорал патрульный, который подошел осведомиться, с какой такой целью Джо задерживает движение на Пятой авеню в самый утренний час пик. Патрульный шарахнулся и запрыгал на одной ноге, обеими руками сжимая блестящую левую туфлю.
Джо опустил стекло.
– Вы мне ногу отдавили! – сказал патрульный.
– Пожалуйста, прошу прощения, – ответил Джо.
Патрульный осторожно опустил ногу на тротуар, по чуть-чуть перенес на нее свой внушительный вес.
– Вроде порядок. Отдавили пустой носок. Повезло вам.
– Я одолжил машину у кузена, – сказал Джо. – Я, наверное, не так хорошо ее знаю, как надо.
– Ну, короче, нельзя тут торчать, дружище. Уже десять минут стоите. Пора двигаться.
– Это невозможно, – сказал Джо. Прошла минута-другая максимум. – Десять минут.
Патрульный постучал по запястью:
– Я засек время, как вы подъехали.
– Простите, офицер, – сказал Джо. – Я просто никак не помочь сообразить, что мне делать. – Он большим пальцем ткнул в Уоркингменз-кредит-билдинг. – У меня там деньги, – пояснил он.
– Да хоть левая ягодица, – отвечал патрульный. – Валите-ка отсюда, мистер.
Джо заспорил было, но, уже открыв рот, понял, что вздохнул с невероятным облегчением, едва полицейский постучал в стекло. Все решено за Джо. Ему нельзя тут припарковаться; сегодня ему не снять деньги. Может, зря он это затеял. Он включил сцепление.
– Ладно, – сказал он. – Я валю.
В поисках обратной дороги на Лонг-Айленд он очень успешно заблудился в Куинсе. Добрался чуть ли не до бывшей Всемирной выставки, прежде чем опомнился и развернулся. Через некоторое время он уже катил вдоль длинной зеленой полосы кладбищ, в которой распознал Сайпресс-Хиллз. Надгробия и памятники усеивали склоны холмов, точно овцы у Клода Лоррена. Джо бывал тут один раз, много лет назад, вскоре по возвращении в город. Тогда был вечер накануне Хеллоуина, и ребята из задней комнаты Тэннена уговорили его сходить с ними на ежегодное паломничество к могиле Гарри Гудини, которого похоронили здесь на еврейском кладбище под названием «Махпела». Они взяли сэндвичи, и фляжки, и термос кофе, и всю ночь сплетничали об удивительно насыщенной личной жизни миссис Гудини после смерти мужа, и поджидали, когда явится дух Мистериарха, – Гудини обещал, что если такое возможно, он это устроит. На заре Дня Всех Святых они шутили, и присвистывали, и притворялись, будто огорчены, что Гудини не явился, но у Джо – и он подозревал, что не только у него, – притворным огорчением лишь маскировалось огорчение подлинное. Джо ни капли не верил в загробную жизнь, но искренне желал поверить. Один старый чудик-христианин в публичной библиотеке Галифакса как-то раз попытался утешить Джо, с превеликой самоуверенностью заявив, что свободу евреям даровали не союзники, а Гитлер. Со дня отцовской смерти – со дня, когда он услыхал по радио репортаж о чудо-гетто в Терезине, – Джо не был так близок к утешению. Дабы обрести надежду в словах христианина, нужно было только поверить.
Он без особого труда вновь отыскал «Махпела» – по крупному похоронному дому, угрюмо роскошному, приблизительно левантийскому, напоминавшему дом Розиного отца, – въехал в ворота и припарковался. Могила Гудини была самой большой и шикарной на кладбище, совершенно вразрез со скромностью, даже аскетизмом прочих камней и плит. Любопытная конструкция – точно просторный балкон, отрезанный от дворца: изогнутая буквой «С» мраморная балюстрада с засечками колонн на концах обнимала длинную низкую скамью. На колоннах надписи на английском и иврите. В центре, над лаконичным «ГУДИНИ», пылал глазами бюст покойного иллюзиониста – гримаса такая, будто он только что лизнул батарейку. Занятная статуя рыдающей женщины в мантии привалилась к скамье, навеки застыв в горестном обмороке; Джо все это показалось весьма нескладным и тревожным. Вокруг валялись букеты и венки на разных стадиях разложения, а многие плоскости были усеяны камешками – видимо, оставили родственники или еврейские поклонники. Здесь же были похоронены родители, братья и сестра Гудини – все, кроме его покойной жены Бесс, которую не пустили, поскольку она так и умерла католичкой. Джо прочел многословные хвалы матери и отцу-раввину, которые Гудини, совершенно очевидно, сочинил сам. Поразмыслил, что написал бы на родительских надгробиях, выпади ему такой шанс. Имена и даты – уже чрезмерно.
Он принялся подбирать и аккуратно раскладывать камешки на парапете, так сказать, балкона – прямыми линиями, и кругами, и звездами Давида. Заметил, что кто-то сунул записочку в трещину между двумя камнями, потом тут и там, во всех щелях и трещинах, разглядел другие записочки. Вынимал их, и раскатывал крошечные полоски, и читал, что написали люди. Послания оставляли, похоже, одни спиритуалисты, исследователи следующей жизни – они посмертно прощали великого разоблачителя за то, что развенчивал Истину, которую теперь, несомненно, и сам открыл. Спустя некоторое время Джо сел на скамью, на безопасном расстоянии от статуи женщины, что выплакивала себе все глаза. Глубоко вздохнул, и потряс головой, и осторожно протянул некие внутренние пальцы – проверял, не коснутся ли они каких-то рудиментов Гарри Гудини, или Томаша Кавалера, или хоть кого-нибудь. Нет; пусть он снова погибнет – и его снова убьет надежда, – но верить он не научится никогда.
Вскоре он свернул пальто в подушку и лег на холодную мраморную скамью. До него доносился рокочущий автомобильный прилив на Межрайонной автостраде, прерывистые вздохи пневматических тормозов автобуса на Джамейка-авеню. Все это звучало как бы в унисон бледно-серому небу, кое-где испятнанному синяками голубизны. Джо на миг закрыл глаза – хотел еще чуточку послушать небо. Потом расслышал поблизости шаги в траве. Сел и посмотрел на ослепительно-зеленое поле (теперь почему-то воссияло солнце), на склоны холмов, усеянные стадами белых овец, и увидел, что к нему приближается старый учитель Бернард Корнблюм во фраке. Щеки у Корнблюма были красны, глаза блистали критически. Бороду он подвязал сеточкой для волос.
– Lieber Meister, – сказал Йозеф, потянувшись к нему обеими руками. Они держались друг за друга через пропасть, что пролегла между ними, как между отплясывающими цыганочку шпилями моста Куинсборо. – Что мне делать?
Корнблюм фыркнул, надув шелушащиеся щеки, и потряс головой, слегка закатив глаза, точно вопрос этот – в ряду глупейших вопросов, что ему доводилось слышать.
– Да что ж это такое, а? – сказал он. – Иди домой.
Едва Джо вошел в парадную дверь дома 127 по Лавуазье-драйв, его чуть не сбили с ног. Роза повисла у него на шее, одной рукой цепляясь, а другой жестко колотя его кулаком в плечо. Она выпячивала подбородок, и Джо видел, что она не позволяет себе расплакаться. Томми ткнулся в него пару раз, как собака, неловко отступил, спиной вошел в проигрыватель и уронил оловянную вазу с сушеными бархатцами. После этого все заговорили одновременно. Ты где был? Ты почему не позвонил? А что в ящике? Хочешь рисовый пудинг?
