Сэмми отдернул руку. Что бы он ни чувствовал к Бейкону, оно не стоит опасности, стыда, риска ареста и позора. В то утро – ребра в синяках, в горле слабый привкус хлорки – Сэмми решил, что лучше вовсе не станет любить, чем будет покаран за любовь. Он и не догадывался, сколь долгой однажды привидится ему жизнь; каково это – каждодневное отсутствие любви.
– Это мы еще посмотрим, – сказал Сэмми.
Он так спешил выбежать из купе, пока Бейкон не увидел его слезы, что в коридоре столкнулся с какой-то старушкой и глубокий порез над глазом опять закровоточил.
– Я рада, что ты здесь, – сказала теперь Роза. – Сэмми, послушай. Мне нужна помощь.
– Я помогу. Что такое?
– По-моему, мне надо сделать аборт.
Сэмми поджег сигарету и выкурил половину, прежде чем ответил:
– Это ребенок Джо.
– Да. Естественно.
– И ты ему сказала, а он тебе ответил что?
– Я ему не сказала. Как тут скажешь? Он вечером пытался покончить с собой.
– Да?
– По-моему, да.
– Но, Роза, он, знаешь ли, говорил, что собирается во флот.
– Верно.
– Он уедет и завербуется во флот, даже не зная, что ты беременна его ребенком.
– И это тоже верно.
– Хотя ты знаешь об этом уже…
– Допустим, неделю.
– Почему ты ему не сказала? На самом деле?
– Я боялась, – ответила Роза. – На самом деле.
– Чего боялась? А, я знаю, – сказал он. В голосе его пробилась почти горечь. – Что он скажет тебе сделать. И не захочет жениться.
– Ну вот видишь.
– И теперь ты…
– Вообще никак, ни за какие блага не могу ему сказать.
– Потому что он точно ответит…
– Верно. Он хочет их убивать, Сэм. По-моему, что теперь ни скажи, его это не остановит.
– И тебе придется…
– Я вот и пытаюсь объяснить.
Сэмми посмотрел на нее, и в глазах его яростно полыхала идея, и Роза постигла ее мгновенно – до самых глубин и мельчайших подробностей, до самых корней, уходивших в безысходность и страх.
– Я тебя понял, – сказал Сэмми.
ЧАСТЬ V. Радист
Часть V. Радист
1
Проигравший в «Лупе Велес» должен был стелить себе в тоннелях, в бардаке Псового города. Восемнадцать собак – эскимосские лайки по большей части, плюс несколько затесавшихся лабрадоров и гренландских собак, плюс один проблематичный прохвост, почти целиком волк. Берешь спальник, одеяло, а еще зачастую пузырь «Старого деда» и ложишься в промерзшем тоннеле, где на удивление занятно, невзирая на снежный пол, и снежные стены, и снежный потолок, и вонь мочи, кожаной упряжи, тюленьем жиром измазанной собачьей пасти. Изначально собак было двадцать семь – хватало на две основные упряжки и одну запасную, – но четырех в клочья разорвали собратья, руководимые некой сложносочиненной собачьей эмоцией, скукой пополам с соперничеством и отвратительной бодростью духа; одна провалилась в бездонную дыру во льду; две погибли от некой болезни, равно загадочной и скоротечной; одну пристрелил сигнальщик Гедман – по причинам, кои по-прежнему бежали понимания, – а Штенгель, подлинный гений среди собак, как-то раз, когда все отвернулись, убрел в туман и больше не возвращался. Человеческий состав – двадцать две головы. Они играли в парчизи, шахматы, криббидж, червы, рыбу, города, виселицу, пинг-понг, двадцать вопросов, хоккей с монетой, хоккей с носками, хоккей с бутылочными пробками, бридж, шашки, кости лжеца, монополию, дядю Уиггили на сигареты (от денег проку было не больше, чем от лопат и снега). Они играли на избавление от кошмарной работенки – пешней сбивать замерзший зиккурат, что неустанно рос в латрине, столп говнососулек и поносных плюмажей, на холоде застывавших фантастическими силуэтами, достойными Гауди. Или играли (особенно в шахматы) на драгоценный приз – сводить друг друга к кучкам пепла и углей. Но победители в «Лупе Велес» выигрывали только право еще ночь поспать в тепле и сухости «Антарктического Уолдорфа» на шконках. Игра дурацкая, жестокая, но в то же время великодушная и простая. В «Лупе Велес» всегда выходил двадцать один победитель и единственный проигравший, которому приходилось ложиться спать с собаками. Говоря теоретически, с учетом сути игры, по природе своей случайной и не требовавшей мастерства, все рисковали равно, но, как правило, после краткого матча на исходе вечера на ночлег в хаосе и вони тоннелей устраивался Джо Кавалер. И там же он лежал, забравшись прямо в ящик к собаке по кличке Устрица, в ту ночь, когда что-то засбоило в печке «Уолдорфа».
Кроме пилота Шенненхауса, среди них не было никого старше тридцати пяти (первый раз столбик термометра опустился ниже –20 °F в тридцать пятый день рождения их капитана Уолтера Флира, он же Ваху, который по случаю праздника пробежал пятьдесят ярдов из Ворвань-кафе до Клуба в одних муклуках), а трое стройбатовцев, По, Митчелл и Мэдден, еще совсем недавно были подростками, что, пожалуй, отчасти объясняет глубинно мальчишеский идиотизм «Лупе Велес». Все набивались в Клуб, засиживались там ночными часами и неделями, убивали время или занимались чем-нибудь таким, что времени якобы не убивало, или трезвыми напряженными рывками погружались в некие неизбежные и неотложные дела – ремонт, аналитику, планирование, военно-морскую дисциплину, и тут кто-нибудь – зачастую Гедман, хотя матч мог начать любой, – выкликал имя звезды «Мексиканской злючки» или «Лу из Гонолулу». Согласно правилам, все в Клубе должны были повторить. Тот, кто, по общему мнению игроков, произносил ключевые слова последним (если только не был его черед дежурить), проводил ночь (то, что здесь называлось ночью; ничего не было, кроме ночи) в Псовом городе. Если по долгу или благодаря удаче тебе повезло оказаться за пределами Клуба, тебя от повинности освобождали. За вычетом случаев крайней скуки, ограничивались одним раундом в день. Таковы были правила. Источник терялся в веках, играли рьяно. Но по неведомой причине освоить эту игру Джо не удавалось.
У парней водился ряд теорий, объясняющих это явление – точнее будет, пожалуй, сказать, объясняющих Джо. Джо был всеобщим любимцем, он нравился даже тем, кому никто не нравился, каковых становилось тем больше, чем дольше длилась полярная ночь. На базе Кельвинатор его ловкость рук и фокусы служили бесконечно возобновляемым развлекательным ресурсом – особенно для ребят попроще. Джо был надежен, знающ, смекалист и прилежен, но его речь, с акцентом и странным перекосом, сглаживала углы явного многознайства – у других талантов это последнее качество порой оборачивалось агрессивной враждебной резкостью. Более того, известно было, хотя сам Джо говорил об этом мало, что у него есть некая личная заинтересованность в исходе войны. Для всех он в основном оставался загадкой. Те, кто знал его еще по учебке на гренландской базе, распустили слух, что он никогда не читает писем, что у него в рундуке лежит кипа невскрытых конвертов в три дюйма толщиной. Люди, для которых переписка стала манией, перед Джо весьма благоговели.
