– Прощайте! Всего хорошего!
Начальник тюрьмы с несказанным облегчением расстегнул ворот гимнастерки и тяжело плюхнулся на стул.
Мысли о Говорове не оставляли Шульгина. Ведь Михаил его спас. И это был единственный человек, которому Шульгин доверял и который был бы рад его видеть. Единственный, кто пустит его в свой дом и поможет пережить этот странный, невероятный, не то радостный, не то пугающий день: день освобождения из тюрьмы.
День возвращения к жизни!
До места он добирался на грузовике, в котором возвращались с демонстрации работницы молочной фермы, находившейся неподалеку от Дома с лилиями. На бортах грузовика были укреплены плакаты с надписями: «Мир, труд, май!» Девушки были чистенькие, в белых косынках и халатах, которым алые ленточки придавали особую нарядность. Вдобавок они были веселые, немножко выпившие по случаю праздника, а потому всю дорогу пели, совершенно не смущаясь тем, что к ним в грузовик подсел какой-то оборванный, грязный, небритый и заросший мужчина. Главное, что он тоже носил красную ленточку на лацкане и, пусть хрипло и немного не в лад, пел вместе с ними всю дорогу.
Шульгину было и странно, и смешно: раньше его узнавали на улице, здоровались наперебой… Сейчас он словно бы шапку-невидимку на себя надел. Этим веселым девчатам и в голову не приходит, кто их хромоногий попутчик!
Вот и ладненько!
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой!..
Шульгин был в таком блаженном состоянии от забытого ощущения свободы, что едва не проехал нужный поворот.
Вскочил, забарабанил в крышу кабины.
Грузовик остановился.
– Ну, спасибо, товарищи женщины! – весело поблагодарил Шульгин.
– Погоди-ка! – вдруг сказала самая старшая из девушек, которая всю дорогу исподтишка поглядывала на Шульгина, но помалкивала. Она выдвинула из-под скамейки молочный бидон, сняла крышку и нырнула туда кружкой, которую достала из кошелки. Полную кружку протянула Шульгину. – Вот, попей. На поправление здоровья. А то одни кости!
– Были бы кости, а мясо нарастет, – отшутился Шульгин, которого слегка пошатывало от слабости и голода.
Может быть, девушка его узнала?.. А может, просто пожалела доходягу? Да неважно… От запаха молока кружилась голова.
– Да это первое дело – мясо на кости нарастить! – хохотали вокруг.
– Это точно!
Шульгин выпил молоко быстрыми, жадными глотками и неловко перебрался через борт. Ему подали сверху «сидор» и палку.
Стоило грузовику тронуться, как девушки снова запели. Шульгин помахал им вслед и неспешно захромал по обочине.
Он был голоден, измучен, все тело зудело от грязи, но никогда, казалось, не дышалось ему легче и свободней, никогда не чувствовал он себя лучше, чем сейчас, когда подходил к дому, к этому дому, где жил его друг, спасший ему жизнь… рискнув при этом своей.
– Эй, кто в тереме живет? – заорал Шульгин, толкнув палкой калитку и шагая к крыльцу.
Распахнулась дверь. Говоров замер на пороге:
– Дементий! Дементий, как же так?.. Мне сказали, тебя только пятого отпустят… Я б тебя сам встретил!
– Наверное, там хотели к празднику отчитаться, – усмехнулся Шульгин, счастливыми глазами глядя на друга. – Ну, Мишка, здорово, ёшкин кот!
Кажется, только теперь Говоров поверил, что перед ним Дементий. Схватил его в объятия, поднял, с болью осознав, как исхудал друг. Кожа да кости! Но главное – жив!
– Живой, чертяка! Живой! А весу-то в тебе не больше трех пудов осталось. Главное, что кости целы.
– Ну, почти целы, – криво усмехнулся Шульгин. – А мясо нарастет, как женщины говорят. Они знают.
Говоров не мог оторвать от него взгляда. Он помнил это лицо изуродованным до неузнаваемости: лепешки разбитых губ, кровоподтеки, заплывший глаз…
Синяки сошли. Наверное, Дементия с тех пор не били.
На том спасибо!
– Мишка, ты извини, что прямиком к тебе. Мне ж и идти-то не к кому. Ни одной родной души, – сказал Шульгин с некоторой неловкостью.
– Да? – возмутился Говоров. – А как же мы?!
– Вот и поживу у тебя, – кивнул Шульгин. – За постой обязуюсь аккуратно платить.
За его спиной хлопнула дверь. К изумлению Шульгина, и без того оживленное, радостное лицо Говорова еще больше засияло.
«Люлька, наверное», – подумал Шульгин и обернулся.
Но это оказалась не дочь Михаила, а какая-то девушка с копной светлых, легких, буйных кудрей. Тоненькая, в красном платье.
«Маков цвет», – невесть почему подумал Шульгин.
– Я в магазин, Михаил Иванович, – сказала девушка, и Говоров ласково кивнул. – Здравствуйте, – бросила она Шульгину, проходя мимо и вскинув на него ясные серые глаза.
– Здравствуйте, – ответил он, вдруг охрипнув. – Я Шульгин. Извините за внешний вид… – Ему в самом деле было невыносимо стыдно, что эта ясноглазая красивая девушка видит его таким… грязным, унизительно грязным. – Только что со строгого…
– Здравствуйте! – снова воскликнула она, подавая ему руку и сияя такой улыбкой, словно встретила самого дорогого человека. Ямочки расцвели на щеках. – А я Тася. Мы ж вам передачи носили! Я ужасно за вас рада. Я скоро приду.
Шульгин вдруг понял, что не хочет отпускать ее руку. Но пришлось, черт подери! Пришлось!
– Ох, какая… – пробормотал Шульгин.
– Вот! – с непонятной гордостью заявил Говоров, однако тут же уставился на замершего друга: – Эй, Дементий! Пойдем-ка! Водки выпьем! Ну, с возвращением!
– Красивая… – как во сне, пробормотал Шульгин, подчиняясь его властной руке. Наконец очнулся: – Водочки – это хорошо!
* * *
Этого мгновения Лиля ждала каждый день, а сегодня с самого утра не находила себе места. И, едва услышав гудок у калитки, ринулась по лестнице с криком:
– Ура! Мама! Мамочка приехала!
Пронеслась мимо дверей кухни, успев крикнуть:
– Тася, Варвара! Мамочка приехала! Ура!
Тася, лепившая пирожки, так и застыла у кухонного стола.
Она, конечно, знала, что сегодня возвращается Маргарита. Уговаривала себя, что надо держаться, надо просто держаться, стиснув зубы. Но этот крик дочери, в котором было столько радости… Он ранил ее в самое сердце.
Варвара, месившая тесто, исподтишка покосилась на Тасю и опустила глаза.
Ну и заварилась каша, ну и заварилась…
А Лиля мчалась к машине. Говоров открыл дверцу – вышла Маргарита, как всегда, необычайно красивая и улыбчивая.
– Мамочка! – бросилась к ней Лиля. – Я по тебе очень скучала!
Маргарита засмеялась, обнимая ее, и вдруг замерла, услышав чей-то тяжелый, надрывный кашель.
