Осознание того, что еще немного, и Герард влюбится, повергло Луизу в нечто вроде столбняка. Женщина чинно сидела в кресле напротив уткнувшейся в толстенную хронику Ирэны, а в голове бестолковой птицей билось: «Он же взрослый… взрослый… взрослый и может в любой миг жениться… на дуре… обманщице… стерве. …дрянной девице из письма Сэль…»
– …нашем доме. Госпожа Арамона, а что думаете вы?
– Это странно! – выпалила Луиза, успевшая после своего открытия напрочь позабыть и о графине, и о том, с чего они засели в библиотеке.
– И все же это именно так. Портрет матери Лорио Слабого, единственный, который могла видеть ваша дочь, написан в пятом году Круга Молний.
Спустя десять лет дамы, даже самые провинциальные, отказались от пышных рукавов с разрезами, а пояса-цепи с застежками под грудью появились в конце Круга Волн.
– Значит, – торопливо подсчитала Луиза, – наша дама покончила с собой не раньше трехсот девяностого года Круга Волн и не позднее пятнадцатого года Круга Молний.
– Скорее, не позднее десятого. Привилегию на подобные платья имели лишь супруги и вдовы глав фамилий не ниже графских, и жены, но не вдовы и не невесты, наследников этих фамилий.
– Да, – согласилась будущая хозяйка Надора, – герцогини и графини в провинции не сидят, но рукава с разрезами потом опять стали носить. В Двадцатилетнюю.
– Тогда столичные модницы копировали вдовствующую графиню Савиньяк, – спокойно объяснила Ирэна. – Эта примечательная особа негласно представляла в Талиге интересы своего родича – великого герцога Алатского – и носила алатский костюм. Продолжалось это года два, после чего она на год уехала из столицы и вернулась уже герцогиней Алва. Супруге соберано, разумеется, тоже подражали, но нам это ничего не дает: алатское платье с придворным туалетом времен Лорио не смог бы спутать даже мужчина, так что вернемся к фамильным цветам. Они, даже с учетом тумана, о котором вы говорите, сужают круг поисков до одиннадцати семей. Семерых герцогинь и графинь в нужные нам годы молодыми не сочла бы даже я, о семнадцатилетней девушке не приходится и говорить. Три из оставшихся дам благополучно дожили до рождения внуков, а последняя была убита ревнивцем при надежных свидетелях.
– Надеюсь, ему это с рук не сошло.
– Убийцу обезглавили.
– Вот и хорошо, – одобрила не терпевшая ревнивых придурков капитанша. – Я хотела помочь, но только все запутала и, кажется, сейчас запутаю еще больше. В тумане серебром может показаться обычный серый. Может быть, дело в эсператизме? Конечно, он запрещает самоубийство, но когда это влюбленные думали о Рассвете? Темно-красное с серой оторочкой может означать вдовство, а если дама молода, еще и раннее.
– О нет, – Ирэна положила руку на книгу, которую просматривала. – Эсператизм в те годы хотел много большего, чем отделка. Траурный туалет был серым, об утраченном супруге напоминали лишь вставка на груди и кант по подолу. Кроме того, вдове в первые годы траура запрещалось открывать шею, незамужним девицам, к слову сказать, тоже.
– Ну, тогда я просто не знаю!
– Я тоже, – хозяйка осторожно закрыла книгу. – Придется искать сплетни и песни. Смерть, такая смерть, должна оставить след, пусть и лживый. Я уже спрашивала вас, спрошу снова. Вы уверены, что тело… вернее, то, что от него осталось, не в сокровищнице?
– Мы ничего такого не заметили. Конечно, там было темно, но кости белые, и я бы о них, скорее всего, споткнулась.
– Значит, покойную нашли и похоронили. Ведь если бы она выжила, выходцы бы не вошли?
– Да, они ходят от смерти к смерти. Сударыня, а кто-нибудь вообще подходит? Если забыть о платьях.
– Боюсь, я не поняла вашу мысль.
– Потому что она глупая, но… но можно же убить себя и в чужой одежде! Конечно, если это сделала влюбленная в хозяина служанка, мы про нее ничего не узнаем, а если нет? Не сочтите меня сплетницей, но если бы Айрис Окделл знала, что вот-вот умрет, она бы оделась в цвета дома Алва.
– Об этой девушке я лишь слышала, – графиня поправила бархатку на шее, – но мне ее очень жаль. Вы правы, женщина, готовая покончить с собой, может повести себя очень странно. Мне мысль о самоубийстве в голову не приходила никогда, наверное, я чувствовала, что когда-нибудь буду счастлива. Именно чувствовала, поскольку разум это отрицал.
– Так и я вешаться не собиралась, – откровенность так откровенность! – хотя было с чего, особенно в юности. Вот убить я, кажется, могу.
– Я не сумела, – графиня опять тронула бархатку, – хотя несколько лет думала, как это сделать. Наверное, в конце концов я бы все же решилась. Чтобы спасти братьев. После смерти виконта Альт-Вельдера я начала верить, что моя сестра способна причинить вред. Мне не нравилось, что Валентин сюда приезжает, хоть я и надеялась, что пока в замке есть гости, с братом ничего не случится. Потом все бы уехали, и мне бы пришлось решать…
– Ужасно, – вставила не знавшая что сказать Луиза.
– Да, – графиня смотрела широко распахнутыми глазами куда-то в угол. – Мне бы пришлось всю жизнь молчать. Помнить и молчать; мне пришлось бы отказать графу Ариго, если бы он меня полюбил, но нет… Жермон слишком чистый человек, он бы почувствовал во мне смерть. Простите, мне следовало промолчать.
– Если все носить в себе, можно расстроить здоровье.
Здоровье, тут уж как повезет, а свихнуться точно можно! На Арнольда она орала, бывало, и за скалку хваталась, и ничего. Пятерых детей прижили, зато с маменькой… Если молчать, кивать и ходить вдоль стеночки, в самом деле захочешь убить.
– Моя мать после смерти Юстиниана замолчала… Вы ее увидели уже позже и вряд ли догадались, как хороша она была.
Графиня поднялась, сняла нагар со свечей и спокойно вернулась к своим хроникам. Если привидевшаяся Сэль дама в самом деле герцогская жена или вдова, ее отыщут, а если нет? А если нет, придется таскаться по всем за́мкам, где можно спереть хозяйское платье и зарезаться. Какая-никакая сказка от такого фортеля остаться должна, про дурные смерти люди помнят, в Найтоне вон помнили. И в Тарме…
Хозяйка изредка шелестела страницами, Луиза пыталась думать, все чаще поглядывая на часы с серебряными водорослями. Будь капитанша одна, она бы уже отправилась навестить роженицу, но тревожить раньше времени Ирэну не хотелось. Конечно, можно было смутиться и выйти, даже выбежать за дверь. Если через час не придут, она так и сделает.
Пришли. Камеристка и преисполненный собственной значимости врач, при виде которого у Луизы отлегло от сердца. Так надуваются, когда дело не просто сделано, а сделано хорошо и подлежит немедленной оплате.
– Госпожа графиня, – торжественно объявил лекарь, – госпожа Вейзель благополучно разрешилась от бремени девочкой. Плод был крупным, и мне пришлось приложить немалые усилия. К счастью, я обладаю надлежащими знаниями и…
– Как себя чувствует роженица? – прервала излияния Луиза, внезапно осознав, что ей в самом деле надо выйти. Причем немедленно.
