– Ну вот, милый дядюшка, и все, – с порога сообщила она, всхлипнула и судорожно прильнула к Тоту. – Помнишь, как-то я тебе рассказывала, что для меня страшнее всего? Ну, насчет того, чтобы превратиться в корову? Жирную, обрюзгшую, никому не нужную корову, у которой пропали месячные? Так вот, дядюшка, – расплакалась она, – это случилось. Вернее, не случилось ничего. Так что скоро я обрюзгну, отупею, потеряю весь свой шарм и превращусь в старуху. Вот в такую же дряхлую колоду. – И она кивнула в сторону окна. – Нет, право, дядюшка, лучше удавиться. Уйти в здравой памяти, на своих ногах.
За окном четверо крепких амелу выгружали с портшеза Анту. С напряжением всех сил, с кряхтением, обливаясь потом.
– Не замай, супостаты. Все Ану-покойнику расскажу! – как обычно кричала Анту, грозила носильщикам клюкой и, как всегда с улыбочкой, меняла гнев на милость. – Ну ладно, ладно, иди-ка ты сюда, баловник… Вот ты, носатый, у которого одно яйцо левое, а другое правое… Ну, что ли, здравствуй, здравствуй, хрен мордастый…
– Что ты говоришь, дочь моя? – крайне огорчился Тот. – Однако, может быть, дело здесь не в климаксе, а в вульгарном зачатии? Подумай хорошенько, может быть, ты просто беременна?
– Дядя, я тебя умоляю, – резко отстранилась Нинти. – Думать тут особо нечего, это старость. Скоро начнут редеть волосы, выпадать зубы, прогрессировать болезни и развиваться слабоумие. Вуаля, – и она указала на Анту, появившуюся в дверях, – пример налицо.
Честно говоря, Нинти грешила против истины – Анту была бодра, носила длинную косу и тщательнейшим образом пережевывала пищу.
– А, Тот Ибисович! Нинтушка-душа! – полезла лобызаться она, затем поковыляла к столу и принялась жестикулировать своей палкой. – Никак полба? С чесночным соусом? Хм, тяжеловато на ночь. А вот лантук это хорошо. Лантук это здорово, только им и спасаюсь от запоров. Так, финики в меду, дыня в маринаде, фаршированные инжиром бананы… Учтем, снимем пробу. Фу, а это что? Никак фасоль? Вот гадость… От всех этих бобовых меня ужасно пучит. Пучит, пучит, пучит, а газы, ты, Тот Ибисович, заметь, никак не отходят. А потом вдруг раз – и диспепсия. Понос. Да еще какой… С громом, ты, Нинтушка, представь, с молниями. Эх, люблю грозу в начале мая…
Гибель обоих сыновей здорово подкосила ее. И все это разнузданное чревобесие, все эти изливания пищеварения являлись своего рода реакцией, экраном, импровизированной психической защитой. Разумнее ведь поговорить о дефекации, чем с горя тронуться умом.
– Заявляю категорически – уголь, уголь, уголь. Старый добрый активированный уголь, сколько влезет. И никакой фасоли, – хмуро отшутился Тот, вздохнул и с радостью пошел встречать Гибила, появившегося в дверях. – Надежа и опора Земли Кемет, привет. Ну, как там идут дела, в высших эшелонах власти?
– Здравствуйте, любезный дядюшка. Дела идут, контора пишет. Однако власть – это такое бремя, – приятным голосом, с достоинством, чинно отвечал Гибил. – Она так приземляет, отвлекает от дум, заставляет смотреть под ноги, а не стремиться в небеса. Однако же следующую главу, любезный дядюшка, по вашей просьбе завершил. Теперь она звучит вот так:
Я не чинил зла людям.
Я не нанес ущерба скоту.
Я не совершил греха в месте истины.
Я не творил дурного.
Имя мое не коснулось слуха кормчего священной ладьи.
Я не кощунствовал.
Я не поднимал руку на слабого.
Я не делал мерзкого перед богами.
Я не угнетал раба пред лицом его господина.
Я не был причиной недуга.
Я не был причиной слез.
Я не убивал.
Я не приказывал убивать.
Я никому не причинял страданий.
Я не истощал припасов в храмах.
Я не портил хлебы богов.
Я не присваивал хлебы умерших.
Я не совершал прелюбодеяния.
Я не сквернословил.
Я не прибавлял к мере веса и не убавлял от нее.
Я не убавлял от аруры
[137]
.
Я не обманывал и на пол-аруры.
Я не давил на гирю.
Я не плутовал с отвесом.
Я не отнимал молока от уст детей.
Я не сгонял овец и коз с пастбища их.
Я не ловил в силки птицу богов.
Я не ловил рыбу богов в прудах ее.
Я не останавливал воду в пору ее.
Я не преграждал путь бегущей воде.
Я не гасил жертвенного огня в час его.
Я не пропускал дней мясных жертвоприношений.
Я не распугивал стада в имениях бога.
Я не чинил препятствий богу в его выходе.
Я чист! Я чист! Я чист! Я чист!
[138]
Публично изнасиловав и зарезав своего дядю, Гибил чудесным образом преобразился. Он перестал менять партнерш, ударился, и крепко, в просветительство и принялся активно помогать всем нищим, сирым и убогим. Более того, он стал дружить с Наннаром, устроил некрополь на левом берегу и лично наколол на пальце перстень «По стопам любимого отца». К Тоту же, Нинти и Шамашу он относился нынче с уважением, с почтительностью, с почти что сыновьей любовью – старшие товарищи как-никак, достойные примеры для подражания. А потом, много ли их осталось-то, коренных, стопроцентных, видевших еще его Великого Деда? Нынче чистокровных-то ануннаков осталось с гулькин хрен, раз-два, ну может, три, и обчелся. Теперь все больше амелу, лулу, прямые потомки обезьян. Те, что со свиным рылом в калашный ряд и из грязи в князи, точнее, в венцы творения…
– А что, неплохо, неплохо, – одобрил Тот и глянул на Гибила с явным одобрением. – Особенно кода хороша, впечатляет… Я чист! Я чист! Я чист! Я чист! Ладно, давай иди мой руки. Там, похоже, Шамаш на подходе. А у меня к нему разговор, с глазу на глаз, тет-а-тет, сугубо приватный.
Разговор этот был не только приватный, но и короткий.
– Ну ты как, пернатый? – сурово спросил Тот. – Вышел из штопора?
– Выхожу, Светильник Разума, выхожу, – уныло отвечал Шамаш. – На бреющем, но с малой скоростью. Куда здесь у тебя приземлиться, чтоб помягче?
Шамаша одолевал зеленый змий. Гордо отвергая ханумак и в корне игнорируя триноплю, он пользовал пиво, брагу, вино, наливки и этиловый конденсат, причем с орлиным размахом – ведрами. А затем, естественно, подавался на подвиги и, само собой, в воздушную стихию. И это при жесточайшей, катастрофической нехватке топлива. Недели две назад, набравшись до изумления, он поднял в ночь дежурный планетоид, забрался в тропосферу, вспомнил высший пилотаж и двинул к Гималаям, дабы помахать крылом Раме. Однако Рама, о наглость, оказывается уже спал, и Шамаш, обидевшись, шмелем подался к Андам. И не потому, что ему было нужно по какому-то делу в Анды – нет, просто ему хотелось подальше от Гималаев.
