— Останавливай. Останавливай! Оборотное слово говори! — Закричал Шамай.
— Забыл, — прошептал мальчишка, пытаясь сжать кулачки, но настойчивый дождь никак не желал ему подчиняться, протискиваясь ледяными ручейками между пальцев.
— На Слоника хоть не капай, — Рявкнул Дед Шамай сердито, но вдруг замолчал, замер в двух шагах от дрожащего Верка.
Под струями непослушного ливня крошки-радуги выпрямляли тугие спины, выгибались коромыслицами, ласкались синим и алым, мерцали голубым и фиалковым, ликовали изумрудным и ярко-желтым. Слепил глаза оранжевый — самый сочный, самый отчаянный. Радуги росли, переливаясь, тянулись вверх и вширь, набирали силу. По гнутым цветным лентам медленно стекала холодная дождевая вода, впитываясь в сияющее семицветье, насыщая его незнакомой силой. Вздрогнул воздух. Зашипели искры. И одна великая тайна, соединившись с другой, заклубилась комком, сначала почти прозрачным, затем мутным, а затем…
Над горкой разбитого хрусталя, над почерневшей от воды поверхностью подоконника, над мокрой головой трясущегося от холода Слоника зашевелилось, распуская ниточки-лучи, солнышко. Маленькое, рыжее, будто яичный желток, оно словно хохотало изо всех силенок, выбравшись наконец на волю.
— Деда Шамай, что это? — Верк прятал за спину руки, все еще влажные от недавнего чуда.
— Солнце… — Дед Шамайка коснулся пылающего клубка, отдернул указательный палец, обжегшись. — Солнце, сынок. Вон оно как, оказывается. Оказывается, и наоборот можно.
— Что? — Верк с сожалением следил, как тускнеет пылающий желток.
— Солнце, дождь, сердце доброе и слово тайное — будет радуга, — приговаривал дед Шамайка, точно завороженный. Выходит, и наоборот… Наоборот…
— Что? — Настойчиво переспросил Верк.
— Где, говоришь, у тебя Страшный Ливень припрятан? — Дед Шамайка улыбался, и морщинистое личико его походило на счастливый свежеиспеченный блин.
— На чердаке… Только… Ай! — и мальчишка вдруг подпрыгнул, догадавшись. — Бегу! А дедка мой ругаться не станет. Я знаю.
* * *
Возле высокой стены из белого кирпича хмурилась толпа, а там, под парусиновым небом, пылало чужое солнце по сорок монет за луч. Счастливчики, попавшие на праздник, громко радовались, пели что-то, смеялись в голос.
— Там солнышко, да? — Девочка расплакалась тихо, почти неслышно.
— Ничего, может, хоть немного покажут. Подождем еще, — успокаивал ее дед, но в голосе его не слышалось надежды.
— Ой. Что-то на щеку капнуло, — женщина в цветастой шали вздрогнула, задрала голову, промолвила робко: — Поглядите скорее. Кажется, это дождь.
Над площадью, низко-низко, почти касаясь стальным брюхом коньков крыш, висело огромное мохнатое облако. Грозовое. Оно росло, пухло, раскидывало свои черные края-крылья над городом, окутывало не серой, а настоящей, густой, мглой кварталы. Город задрожал под позабытыми уже раскатами грома, по мостовым застучали крупные капли.
— Дождь! — зашумела толпа, — Дождь!
Дед Шамайка постоял на крыльце, полюбовался на рваные сизые края гигантской тучи, улыбнулся. Поправил ленточку на хвосте Слоника, дунул ласково ему в мордочку.
— Пойдем, дружок. Спешить надо.
Западный край неба все темнел, стальной уступил место антрациту, и вот уже застонал воздух и прорвался под неудержимым напором Страшного Ливня — великой гордости мастеров дождя. Дед Шамайка осторожно достал из чуланчика Большой Хрустальный, вынес его на крыльцо. Погладил по затычке-шишечке.
Прищурился алмазными гранями флакон, не флакон даже, а флаконище, или целый графин. Сверкнул, точно подмигнул напоследок, и упал… И ударился о гранит ступенек.
Миллионом стеклянных брызг рассыпался Большой Хрустальный, разлетелся во все стороны прозрачными колючими искрами. И огромная радуга-мечта с тихим гудением начала выпрямляться, опираясь семицветным столбом на крыльцо. Взметнулась вверх радуга-мечта, проснулась от вековой спячки.
Зевнула васильково-синим, подмигнула травянистым-зеленым, прищурилась янтарно-желтым. Выше, выше и еще выше вздымалась радуга-мечта, подставляя хребет под хлесткие удары Страшного Ливня…
Вот красная полоса высунулась из-под козырька, точно быстрый Слоников язычок, жадно лизнула сухарик мостовой, замешкалась на мгновение и взлетела под небеса. Последним взвился в небо апельсиновый: жаркий, смелый, нестерпимо прекрасный. Встряхнулся, салютуя своему Мастеру, встал в ряд с другими.
Солнцедел Шамайка облокотился на перила крыльца, довольно зажмурился, а через квартал от лавки продавца Радуги, свесив босые ноги в чердачное окно, заливисто смеялся солнцедел Верк.
Над городом — щедрое, яркое, огромное — поднималось солнце. Настоящее солнце. Одно на всех.
— 7 —
Приснился сегодня город Текирдаг. Турецкий такой городок, который, кажется, даже красив и курортен. Я там была один раз и забыла об этом напрочь, потому что только так можно было вычеркнуть из себя ощущение невыносимого одиночества, которое меня там настигло.
Совершенно не помню отчего, но я очутилась одна-одинешенька на главной площади, и было воскресное утро, но почему-то площадь оказалась совершенно пуста, и что самое жуткое — какая-то она была киношная — штамп на штампе.
Пыль. Пустота. Ветер, сухой, жаркий, недобрый (но и не злой нифига), равнодушно швыряет туда-сюда газетные обрывки (вот реально как в плохом постапоке). Какой-то сдутый наполовину воздушный шарик застрял в проводах. Какие-то шавки плешивые кувыркаются в грязи. Молча.
Человечки вдалеке пробегают быстро, опустив глаза, туда-сюда. Шныряют. Одинаковые маленькие человечки.
Вывески на лавках блеклые.
И ничем не пахнет!
Турецкий курортный город. Ничем не пахнет! Ни кофе, ни табаком, ни едой, ни морем.
Как же меня там накрыло. Я присела на лавочку — а она не горячая, не холодная… никакая. И солнце такое равнодушное и белое. Дыра в небе.
* * *
Вот, я думаю, как-то так выглядит и ощущается ад. И я от ужаса попробовала закурить, и, понятно, сигарета оказалась безвкусной. И вода, которая была с собой у меня, оказалась никакой… Жидкость без цвета, вкуса, запаха, температуры.
Меня тогда спасла жевачка, завалявшаяся в сумке. Ментоловая пластинка. Я ее раскусила, язык ментолом обожгла и бегом побежала прочь, куда-нибудь, от этой глухой звенящей жути. И честно, вот не помню, как и куда я выбежала и где меня отпустило…
Выпустило из ада на волю.
А память — умница, она взяла и это все убрала на самую дальнюю полку. А сегодня зачем-то выдернула. Может быть, как раз после вчерашнего заблуда в белом безмолвии. Напомнила, что не первый раз у меня такой опыт, когда ты завяз посреди ничто, и нет света в конце тоннеля, потому что тоннеля тоже нет.
