— Это ее раки. Ничего не поделать. Простите меня, раки, — вздыхает еще раз, не без рисовки. Но и не без искреннего сожаления.
— Ну. Тогда вперед — выпускай на волю тех, кого можешь.
Мальчик, счастливый, убегает. Даже дверь забывает захлопнуть. Дует.
Девочка лежит на кровати, слушает музыку, нарочито громко подпевает. Делает вид, что не слышит, когда запыхавшийся мальчик сообщает, сияя улыбкой и собственной значительностью: «Ой. Как они разбежались все! Быстро-быстро. Хорошо, что мы их не убили».
Ложимся спать. «Зато я себе сделаю бусы из раковин, все обзавидуются», — бурчит девочка, засыпая.
* * *
Следующим вечером мы уезжаем. Собирались позже, но пришлось. В автобусе довольные, веселые, разомлевшие от солнца вспоминаем эти две недели. И абрикосовое мороженое, которое ели тоннами. И найденные на пляже чьи-то трусы. И лопнувший мяч. И юношу, который так многозначительно заглядывался на девочку…
— В школе расскажу всем, — мечтает девочка. — Хорошо отдохнули.
— А бусы! — Мальчик вскакивает и смотрит на нас с ужасом… — Бусы! Рачки!
— Забыла, — шепчет девочка…
— Забыла? Ты их забыла, там, на балконе, в кастрюле? Да? Ты их там просто так уби… — мальчик обреченно машет рукой и садится на место. Ничего уже не поделать.
Автобус медленно ползет в гору. Мальчик прилип носом к стеклу, глядит на море. Я сижу, читаю Гумилева с айфона. Слушаю, как на соседнем сиденье плачет навзрыд девочка.
— 12 —
Ну, не знаю, не знаю, какая я мать.
Прям вот даже совсем не уверена, что хорошая.
Набил ребенок на ноге новую татушку. Шлет прям из салона мне фотографию бритой своей ножищи с картинкой на какую-то там стимпанковую тематику…
— Ну эта еще куда ни шло, — пишу. — А первая (у него на руке старенькая татушка есть) какая-то дурацкая. Ты ее забей, что ли. Ну там, не знаю, сверху купола, кресты, всякое такое. Очень красиво должно получиться. Стильненько так. Ни у кого в Турции такого стопроцентно не будет.
— ОООО! Круто, — вдохновился ребенок. — Ща зазырю образцы и прям сразу и набьем.
И короче, я не успела ему ничего сказать, как он уже свалил из веб-пространства в реал.
Теперь сижу волнуюсь.
Очень волнуюсь.
Кажется, перетроллила сама себя.
Про котиков
— 1 —
Собственно, про Брускетоса.
Она у нас приютская и из клетки. То есть товарищ сидел до своих восьми месяцев в клетке с маменькой и не вылазил на волю. И не имел контактов с человеками. И был насторожен и ебанут. И любил пыльные углы и тайники и «аааааа! ща я спрячусь и никто меня не найдет никогда».
И вот три года прошло. Только-только мы начинаем приходить в кровать к человекам и ложить им свою пятнистую жопу на лица. Ненадолго. Но все же.
И при этом мы адски свиристим.
Мурлыкать и мяукать мы не умеем. Мы умеем свиристеть, как гигантский сверчок, и лаять, как маленькая ебанутая собачка.
Свиристящая Брускетта — это очень громко. Ооочень. Это как будто тебя посадили в кусты, а там миллионы сверчков, и они делают: «фффиииииирррррррррррыыыыфыыыыыииирррр».
Но приходится терпеть и жопу, и свиристенье, и то, что она не умеет лечь и лежать, а должна все это время (пять, десять минут) топтаться туда-сюда.
Гладить ее нельзя тоже. Можно чуть-чуть чесануть голову и убрать руку. Иначе она в шоке и убегает. На полдня минимум.
При этом Та Другая Кошкочеловек Агата просто тупо лежит себе на наших головах и тупо мурлычет.
Ту Другую — ее вообще нельзя обижать даже мыслью. Та Другая от любого стресса или шлепается в обморок, или ссыт, или все сразу.
Тонкая душевная организация у нас.
Говорят, бывают нормальные кошки. Просто кошки.
Это не к нам. У нас Отношения.
— 2 —
Приходила свекровь. Уходя, уволокла за собой на веранду кошек.
Дальше получилось так, что мерзлявая Агата быстро зашмыгнула обратно в дом, а Брускетон, занятый проводами «маменьки», этого не заметил. Да что Брускетон. Я тоже не заметила.
Через десять минут Брускетончик заскулил под дверью веранды, требуя пустить обратно.
Ну, пустила…
Брускетон при этом продолжал пищать и волноваться, как будто что-то такое очень страшное произошло. И бегать, то к двери на веранду, то в дом, то снова к двери.
— Агату ищешь? — спросила я.
— Пипи! — кивнул Брускетон.
— Так она, наверное, на веранде осталась.
— Пипи…
— Ну давай и ее позовем. А то хвост отморозит себе.
Мы пошли смотреть на веранду. Но Агаты там не оказалось, тут уже мы обе принялись волноваться. Мало ли, выскочила на улицу следом за свекровью. Психическая же…
— Пипи. Пипи. Пипи. Пипипии… — беспокоилась Брускетта.
— Блин. Что-то нет ее нигде.
— Пипипи.
— Ну да. Она у нас дура. Может и убежать.
— Пи! Пи!
— Да-да. Сейчас еще раз посмотрим. Не нервничай так.
На веранду — обратно. На веранду — обратно. В ванне посмотрели, в шкафах посмотрели, в уголке скорби под стойкой тоже. Нету. Звали обе. Шуршали едой. Обещали расческу.
— ПИ! ПИ!
— Агата.
— Пипи.
— Агааааата!
— Пииииипииииипииии.
— Блин. Ну ща оденусь, пойду на улицу. Нету.
— Пиииии.
Слушайте. Ну так мило, так искренне, так нежно тревожился наш Брускетон, что мне было ее невыносимо жалко. И я уже натянула джинсы, как увидела за шторкой на окне чье-то ухо с кисточкой.
— АГАТА! Ну ты бы хоть бы отозвалась. Мы ж тут с ума сошли.
Агата зевнула. Посмотрела на меня, как на больную.
— Брускетта. Вот она тут! Смотри. Не потерялась.
Я отодвинула шторку и показала уже почти рыдающей Брускетте ее старшую любимую подругу, которой до наших переживаний было, как Ржевскому до слез Наташи Ростовой.
Брускетта просто бросилась бегом к подоконнику, вскочила на него и принялась целовать раздраженную этими всеми телячьими нежностями Агату в сонное лицо.
А я смотрела на них и думала: «Ну вот какие инстинкты? Ну вы о чем сейчас? Ну есть там все. И эмоции. И даже уже и разум».
— 3 —
Кошкин дождь
Раз в год в городе идет кошкин дождь. Дождь идет только один раз в год. В последний вторник октября на закате.
