— Пусть. Путь Мете ломает, — выдохнул деть и зажмурился. Отвернулся, чтобы не видеть.
Мете, пристально до этого следивший за мятущимся «аби», счастливо наступил на носатую сфинксовую бошку и пошел вперед аки бульдозер, размалывая замок в пыль. Черепашьи панцири хрустели под крошечными тапочками. Дальше, дальше, еще… И вот уже последний бастион взят, и башенки стали лишь воспоминанием. Терминатор Мете радостно хохотал, раскидывал совочком строительный мусор. Деть натужно улыбался, допивая спрайт. Тетка? Тетка грустно следила за происходящим.
— Жалко. Хорошенький был домик, — вздохнула тетка. Жалко.
— Угу, — кивнула я.
— А я няня Мете. Мы местные. А вы откуда?
Мы познакомились. Сама из захолустья, мать троих детей, вдова, тетка эта устроилась за три копейки следить за Мете и его грудной сестренкой. Довольна — недовольна… Какая разница, когда надо на что-то жить.
— А старший сын у меня в армии, — тетка гордо полезла в карман, извлекла оттуда кошелечек и уже оттуда достала фотографию худенького черномазого солдатика.
— Красивый мальчик, — похвалила я.
— И ваш красивый. Молодец. Такой домик построил. Жалко.
— Жалко, — хлюпнул носом деть, до этого упорно молчавший. — Три часа делал. И сфинксы с черепахами такие там красивые были.
— А давайте…
* * *
Нет. Все-таки нашу русскую креативность хрен чем пробьешь. Уж точно не совочком в кулачке мелкого турецкого разбойника… Мысль ткнулась мне в моск, за секунду оформилась, еще за секунду уложилась в турецкие слова, и я сказала:
— А давайте построим большую черепаху? Огромную черепаху. Такую, чтобы ее было видно с другого конца пляжа и, может быть, даже с противоположного берега. (Тут я преувеличила, но мне это не показалось лишним.)
— Как это? Да и поздно уже… — нарочито-обреченно, но не без доли заинтересованности спросил деть.
— Какую черепаху? — Тетка подозвала Мете, вытерла тому нос и тоже уставилась на меня.
— Огромную песочную черепаху. Понимаете, у нас благодаря Мете образовалась сейчас просто гора песка. Если мы натаскаем еще столько же (а это нетрудно, поскольку нас уже четверо), и слепим черепаху, и сделаем ей лапки, и голову… то это же просто черепашища какая-то выйдет…
— О! А панцирь можно камнями выложить, — сообразил деть и начал подниматься медленно, но целеустремленно. — Я за водой.
— Как это? — тупила тетка.
— Сейчас увидите… Мете, маленький, дай-ка тете свой совочек…
* * *
За десять минут развалины замка оформились в горку. Мы с детем сварганили песочную полусферу, полили ее водой, поднатаскали песочка, чтобы замонументалить и так нехилую конструкцию. Мете с любопытством следил за нами, а когда мы позволили ему потоптаться по «панцирю» (ну надо было утрамбовать), карапуз расхохотался и стал абсолютно счастлив.
— А теперь голову…
Голову я лепила быстро, уверенно, умело. А чего не слепить-то? Раз-два…
— Можно мне лапку сделать? — тихий голос отвлек меня от ваяния черепашьего черепа. Тетка уселась на песок и восторженно пялилась на происходящее.
— Ага. Только надо водичкой сперва, — проинструктировала я и занялась обдумыванием прочих черепашьих фрагментов.
Наверняка картина со стороны выглядела потрясающе. Итак. Море. Жара. Пустой пляж. Шезлонги. Огромная, заметная издалека песочная полусфера. Возле нее сидит обгорелая тетка в бикини, бегает мелкий шкет без трусов, расхаживает десятилетний пацан, заляпанный с ног до головы грязью, елозит «закрытая» женщина в длинной юбке и невнятной расцветки платке «на лоб». И вся эта странная компания что-то там шебуршится, шумит, перекрикивается, ковыряется в песке и хохочет.
К восьми вечера она таки получилась. Великая Черепаха. Огромная Черепаха, возникшая из руин. Черепашья мать и просто шедевр. Каменный панцирь вздымался над пляжем, как… ну не знаю как что, но впечатляюще. Лапки с когтями-камушками скребли земной шар. Неровный выпуклый череп говорил о наличии недюжинного ума. Глаза. Глаза, полные вселенской тоски и мудрости, сделанные из равновеликих белых камней, взирали на закат со спокойствием далай-ламы. Мы сидели удовлетворенные и ошарашенные собственной неожиданной гениальностью.
И все-таки чего-то не хватало. Я разглядывала черепаху и так, и сяк, и спереди, и сбоку. Чего-то не хватало. Понять бы чего?
— Хвостик-то мы забыли? — Она вскинулась, всплеснула руками, заохала, опустилась на колени и поползла осторожно, чтобы не дай бог не сбить гальку с панциря, к черепашьей жопе. — Хвостика нету.
Мы с детем и Мете наблюдали, как эта старая, наверняка не знающая грамоты, очень глупая уродливая тетка, стоя на карачках, лепила кокетливый хвостик для нашей Огромной Черепахи. В глазах у тетки светился нечеловечий восторг. Даже, я бы сказала, счастье…
Посидев еще минут десять, выпив чаю и обсудив особенности строения рептилий, мы решили разойтись и встретиться здесь же на следующий день, чтобы сделать Большую Песочную Рыбу. Потом мы с детем топали вдоль воды, постоянно оглядывались и ликовали от того, что черепаху нашу видно черттезнаетоткуда и еще дальше.
— А знаешь, черепаха гораздо лучше замка, — признался деть.
— Ага…
На следущий день мы пришли на пляж. Черепахи не было. К воде вели мокрые черепашьи следы.
— 6 —
Айшегюль
У Айшегюль брови, точно крылья стрижа, глаза — голубые топазы, губы — лепестки шиповника, мягкие и нежные. У Айшегюль косы — атлас, а плечи пахнут померанцем. У Айшегюль бисером шитый голубой чаршаф и синие шелковые башмчаки. Ласкаются о смуглую шею жемчуга в пять рядов. Хороша младшая дочь имама, юна и лицом бела, словно пери. Льнет красавица к чугуну решетки, щурится, не дает цветное стекло ромейского мастера разглядеть, что за гость стучит молотком в двери, беспокоит домочадцев.
Бьется девичье сердечко, замирает сладко. Уж не тот ли это молодой аскер, чей скакун отбивал неделю назад дробь по гранитной мозаике перед богатым двором имама Четинкайя, не его ли это сабля поблескивает на солнце. А кто эта шумная, полнотелая ханым в темно-зеленом? Вздрогнула Айшегюль, побледнели щеки, узнала девушка малиновую с золотым кантом феску. Охнула, разобрав хриплый говорок Ферхундэ — столичной свахи. Метнулась искоркой к дверям, вылетела на высокую галерею, замерла, спрятавшись за витой колонной…
* * *
На низенькой табуреточке сидел имам, грузный, потный, держал в пальцах стакан с обжигающим чаем, улыбался глазами. Радовался за свою Айше.
Не простой сегодня день, не зря пляшут чайки над серебристой перевязью Босфора, не зря по-особому лихо щелкают четками старухи и напевают разносчики хрустящих симитов.
Не просто так ликовал ходжа. Уже год, ворочаясь без сна на жестком топчане, надеялся ввести красавицу-дочь в Бахчисарай, на худой случай о визиревых харемах мечту лелеял. Схоронив Фатму, жену любимую и единственную, стал имам для своей щебетуньи и отцом, и матушкой. Не баловал, держал в строгости. Приставил к озорнице родную сестру, чтоб натаскала девицу дантель-кружева плести, крутить долму, печь жирные чьореки, да и чтоб прочим разным женским премудростям обучила. В темноте да невежестве дочку не бросал. Писать, читать, мандолиной баловаться — оно для жен правоверных вроде и лишнее, но как удержаться, если прижмется ясноглазая, обнимет коленки, залепечет: «Бабишко́, а это что за закорючка?» Умом в отца, а статью дочь в Фатму удалась. Глянешь — глаза слепнут! Сама покойница из черкешенок родом. Хозяйки черкешенки знатные, и что лицом, и что осанкой… краше их нет!
