И вновь спрашивал ненасытно.
А за краем сендухи, далеко на восходе, какие есть люди, какой род?
Далеко они? Многочисленны? Какой у них бой? Сколько ходу судового до них? Где серебро берут на большие бляхи? И куда дальние реки устьем впадают? Сядем на Погыче, вздыхал, выпишу из Тобольска умных рудознатцев, помясов. Заведу строгих целовальников. С каждого отдельного человека польза пойдет в казну. С каждого начнем брать пошлину. Десятинную – соболями, рыжими лисами, перекупную – серебром. И поголовную начнем брать, и записную. Вздыхал, без строгих целовальников не обойтись.
– Юшка подл, – сердился. – Юшка где услышит крик боли, так туда и бежит. Вот Мишка Стадухин огненным боем погромил ходынцев, Двинянин тут же прибежал на крик боли. Вот решил, что я слаб, что меня можно грабить, опять сразу прибежал. Не доходит до него, что с дикующими дружу. Ты вот, Чекчой, по моей просьбе зажег огни на горе, спасибо. Теперь Юшко испугался. Он уйдет тихо, поджав хвост. Теперь он испугается и уйдет, не нападая на меня. А тебе, Чекчой, вечный мир будет. Тебе богатые подарки будут. И кто бы ни пришел в сендуху, теперь я сам буду стоять между русскими и ходынцами.
Странно у людей, забывался Гришка.
Вот зверовидный Фрол. Живет, пряча под шапку рваное ухо. Попался в неправом деле. Вели от ворот большого города до главного рынка, там жгли бичом из воловьих жил. Подьячий аккуратно считал удары, а Тюнька Сусик, перепуганный до смерти, в городской толпе хватался за бока, боялся – друга запорют.
Много в мире обид.
Евсейка Павлов сердцем ожесточился.
В Якуцком остроге Евсейка не понравился воеводе – выпороли. После того Евсейка по делу и не по делу стал называть воеводу козлищем. Как увидит, так назовет. Как произнесут знакомое имя воеводы, опять назовет. Так ненароком дожил до бунта.
И Никита Семенов не прост. На Погычу спустился с Семеном Моторой. Прикащичьих прав никогда не хотел, это крикнули его для пущей справедливости. А Никита с той поры совсем забыл про острожек. Мечтает построить большой коч и уйти в Якуцк морем.
И десятник Васька Бугор.
И опытный торговый человек Щукин.
И якуцкие казаки Терешка Микитин и Фома Пермяк. И промышленный человек Томилко Елфимов. И веселый Васька Марков, ставший кормщиком и сразу же унесенный в море. Кого ни ткни, у каждого за спиной жесточь, несправедливость. А так, люди как люди. Фрол хотя зверовиден и ходит в медвежине, а всем известно: когда случилось на зимней Яне выводить из голых лесов заголодавших одулов, ел вместе с ними ременную упряжь. Когда одулы стали нехорошо, не по-товарищески посматривать друг на друга, все равно вел. Сам умирал, но вывел к становищам.
Или Евсейка.
Этот на каждого кричит поносно.
Ему не в труд крикнуть слово и дело государево. Он любого, не раздумывая, крикнет козлищем. А все равно было, вынес Лоскута из сендухи. Маленький, злобный, скрипел зубами: таскать вас не перетаскать, козлища! – а нес. Дымка морозная, след сбит, дыхание запалено. Злобно скрипел зубами: козлища! – а нес, нес, не бросил хромого, не дал замерзнуть, не скормил северным волкам. На стоянках оттирал снегом руки и ноги. Благодаря Евсейке, Лоскут нисколько себя не потерял.
Или Васька Щукин. В Тобольске по горячности бил на городской площади известного пятидесятника Курбата Иванова. Бил, не имея особых обид, просто кураж такой напал. А ведь кто, как не Васька, заботливо выхаживал на Погыче раненных? Поил травами, как настоящий помяс, ласковым голосом уговаривал не умирать, слушаться Бога. А потом так сильно плакал, когда товарищ его Евтюшка Материк, не поверив Ваське, скоро после ран скончался.
И Федот Холмогорец.
И чванливый Мишка Стадухин.
И дерзкий Юшко Двинянин. И Иван Ребров. И убитый ходынцами Мотора.
С одной стороны – отсвет багровый зажженных стойбищ, с другой – земли новые, народы, усиленье казны. Мишка Стадухин Ковымой державу расширил. Юшко Двинянин пеше перешел Камень. Дежнев Необходимый нос обошел, видел гибель многих служилых, сам не раз погибал, а поставил на Погыче острог, открыл богатую коргу. Гераська Анкудинов, пусть жиган, но тянулся за государевым прикащиком, а кое где обгонял его.
Жить в мире.
Тогда сам мир желт.
Как солнечный круг. Как осенняя ондуша. Как лицо молодой женщины.
При долине куст калиновый стоял…
Очнулся.
Дежнев разводил руками:
– Вот людей мало. Мне бы людей.
Сам того не ожидая, Лоскут высказался:
– Ну, если и мало, Семейка, зато верные.
И выдал глубоко скрываемое, желаемое всей душой:
– Ставь меня целовальником!
Сладко зажглось в сердце. Вдруг представил. Над рекой – многие деревянные избы, дым нежный. А он, Лоскут, ведает исправным поступлением в казну денег. Называют его Грегорий, он вдали от воеводского гнева, при собственном дворе, скоте, при живой бабе. А что? Выпишет с Руси какую девицу. По имени Озноб. Да если даже Кобылой будут звать, что с того?
Насторожился: промолчал Дежнев.
– Не угодил чем?
– Я бы поставил…
– Что ж мешает?
Взглянул остро. Как обжег:
– Много понимаешь про себя.
– Боишься? – изумился Лоскут.
– Уважаю, Гришка. Ты ум имеешь.
– Так чего же плохого в том?
– Да не нужны на Погыче умные.
– Как не нужны? Хочешь, чтоб все были, как Артюшка?
Будто услышав свое имя, всхрапнул спящий на лавке Солдат.
Огонек в эеке покорно качнулся.
– Артюшка, может, не умен, – ровно сказал Дежнев, – да полностью верен. Он хитростей не строит, особенно не прислушивается. И ничего особенного ни от кого не ждет.
Взглянул странно:
– Ты тоже верен. Но по другому. Ты таким, как Артюшка, никогда не будешь. Ты втайне хочешь возвыситься. Может, сам не догадываешься, но хочешь, хочешь. Потому и бунтуешь, потому и бегаешь. Вот у Степана Свешникова научился грамоте, а зачем? Не знай ты грамоты, Павлик Заварза в живых ходил бы сейчас.
– Семейка! Он на тебя изветы писал!
– Писать – не стрелять. – Дежнев нахмурился. – К тебе Бугор приходит искать совета. К тебе приходит, заметь. А разве не я прикащик? Ядовитый Евсейка всех держит в козлищах, а тоже к тебе идет. Наконец, князец Энканчан… Если ты видел его мертвым, то кто бросил тебе ремень?
– Тебе, Семейка, служу.
Дежнев покачал головой:
– Где двое возвысились, там настоящей службы нет.
– Как тебя понять? Гонишь? – изумился Лоскут.
