– Жалеешь? – вздохнул Лоскут.
Дежнев не понял, обернулся вопросительно.
– Говорю, жалеешь аманатов? – повторил Гришка.
– А как иначе? – нахмурился Дежнев, будто о чем-то своем подумав. – Не будет аманатов, нам ясак не понесут.
Продолжил:
– А во прошлом году родимцы аманата Чекчоя совсем не приходили к ясашному зимовью, потому что корму вокруг не было и Мишку боялись…
Снова вздохнул:
– Милосердный государь, вели нам, холопам твоим, служить вместе, пока с Погычи-реки казна опять не пойдет в Якуцк…
Остановился. Хмуро, в упор, глянул на Кокоулина:
– Своих людей Двинянину больше не отдам. Хватит! Пусть ему Евсейка служит.
– А ты из пинежан, – усмехнулся Лоскут.
– Я-то? – удивился Дежнев.
– Ну да.
– Как узнал?
– А слова выговариваешь по-своему, – усмехнулся Лоскут. – Скажем, не полотенце, а плат. Не чесанка льняная, а пасма. Так пинежане на Руси говорят.
– Ну, точно.
– А еще смотрю, – нехорошо усмехнулся Лоскут, – ты одно слово скажешь, а у Павлика на бумаге выскочит другое.
– Это как так? – удивился Дежнев. – Никак не может такого быть. Павлик у нас грамотный. Как говорю, так и кладет слова. А то путаница.
– Это правильно, что боишься путаницы, – Гришка через плечо Заварзы внимательно разглядывал разворот бумажного свитка.
– Ты, грамотный, что ли? – не поверил Дежнев.
– Да так… Есть немножко…
Сказал без всякой усмешки и Павлик почему-то сразу покрылся жестокой бледностью. Отвернул голову, будто интересно слушать ругающегося Ваську. Подставил бледное лицо влажному ветру.
– Да неужто грамотен? – не верил Дежнев. – Я вот не сподобился.
Павлик Заварза откинулся ослабевшей спиной на столб навеса, под которым сидел. Маленькое лицо стало уже даже не бледным, а каким-то серым, пепельным, и пошли по нему нехорошие пятна, будто цинготные знаки.
– Помнишь Степана с Собачьей?
– Это который Свешников?
– Ну да. Прозвали Носоруким. Искали старинного зверя, у которого рука на носу. А было время, учил меня.
– Грамоте?
Дежнев замер.
Гришка без замаха ткнул Павлика кулаком в лоб.
Кулак тяжелый. Ударившись затылком о мокрый столб, Павлик закатил глаза и сполз с лавки на мокрую землю. Дежнев, наклонясь, аккуратно снял с груди Павлика медную чернильницу, только потом спросил:
– За что дерешься?
– Он не челобитную пишет, он на тебя сочиняет новый извет, – покачал головой Лоскут. – Он все твои слова пишет неправильно.
Поднял свиток, развернул.
– На бумаге получается, что ты специально хвалишь Двинянина: он де и хозяйствен, и властен, и навел на реке порядок. Тебе не удалось, а он навел. А еще пишет, что ты лично подтверждаешь: Двинянин первым ступил на коргу.
– Ты что говоришь такое?
– А то, что вижу!
– Да неужто? – Дежнев оторопело наклонился над свитком. – Плохо не знать грамоты. Вот литеры вижу, а слово не разберу.
Ахнул. Сильно ткнули сзади скамьей.
Падая, увлек за собой Гришку.
– Стой!
Куда там! Павлик Заварза резво, как заяц-ушкан, бросился по галечной косе к мысу. Там лагерь Двинянина, там защитят. Там весело, там чай пауркен. Там вольные люди интересные вещи рассказывают. Расплескивал лужи, оставленные морем, но морской зверь морж, весь в безобразных шрамах, как в серых молниях, перегородил дорогу. Каждый зуб на пуд. Вскрикнув от ужаса, прыгнул в малую лодочку, приткнутую к берегу. Толкнулся веслом.
– Павлик, куда?
Однако Заварза знал – куда.
Отчаянно греб. И течение помогло. Скоро приткнулся к низкому борту кочика. Казаки рывком втянули беглеца на борт, привязали лодочку, посовещались. Потом Васька Марков что-то сказал и казаки обидно заржали.
– Мне бы пищаль, – зло сплюнул Гришка. – Я бы отсюда шаркнул, не промахнулся.
– Ты что, – испугался Дежнев. – Свои люди, русские!
Ну да, свои, хмуро подумал Гришка. А кто отпустил одноглазого аманата? Не ты? Кто клялся самыми страшными клятвами, что аманат сам сшел? Вот где сейчас тот одноглазый? Того и гляди приведет дикующих, побьют топорами и копьями.
– Па-а-авлик! – сложив руки рупором, крикнул Дежнев.
На кочике быстро заговорили, потом заржали еще обиднее. А Васька Марков вызывающе махнул рукой, указывая, дескать, к тебе не пойдем, Семейка! Дескать, теперь к нам приходи в гости!
– Куда при ветре отдерном?
На крик никто не откликнулся.
Дежнев обиженно развернул бумажный свиток:
– Жалко Павлика. Я ему верил. Он писцовые книги вел. Знает, кому какой подарок делали, какая шла прибыль. Все статки расписывал под мою диктовку.
Протянул:
– Эх, Па-а-авлик… Выходит, я говорю, а моя бумага на меня указывает?…
– Я тоже тебе говорил. Зря чинишься с Юшкой. Зачем дал ему кочики?
– А чтобы не злобить людей, Гришка. Разве непонятно? Одну службу служим. А еще и такое, – ухмыльнулся. – Двинянин больше, чем нарты поднимут, рыбьего зубу не возьмет. Значит, остальное нам достанется. Да и сила у Юшки. Сам знаешь, какая у него сила.
Пожаловался:
– Лается, это Бог с ним. Лишь бы не пролилась кровь. Пока я тих и смирен, Юшко не станет ссориться. Жду.
– Чего?
Дежнев усмехнулся:
– Жду, когда успокоятся люди. Никакой обман, Гришка, не бесконечен. Веревочка вьется, вьется, а потом срок приходит. Я по пальцам просчитал аккуратно, когда, где и в чем оговорился Двинянин.
– А он оговорился?
– Много раз, – загадочно усмехнулся Дежнев. – Так что, пусть пока тешит душу. Путь предстоит не близкий. Все нартным путем на Камень, на Анюй-реку. Он половину рыбьего зубу потеряет в пути. Собачки устанут, олешки устанут, начнет снимать груз. А мы подберем. Будем неторопливо следовать по его аргишнице и богатеть на ходу. Считай, он на нас работает.
Остро глянул:
– Знаю, Гришка, ты в обиде на меня. Ты один сидел зимой в уединенном зимовье, а я ничем не наградил. Но ты не напрасно сидел.
– О чем это ты?
Дежнев замялся.
Может, и хотел сказать, но переборол себя:
– Двинянин сегодня в силе. Не тороплюсь поэтому.
– Но, Семейка! – еще больше удивился Лоскут. – Если Юшка первым придет в Нижний, а потом в Якуцк, ты во всем окажешься не прав. Он же завалит приказную избу изветами на тебя.
