«Тот шум в сосуде? Он что предвещает?»
Шаман качал над огнем человеческие кости. Показались легкими. Сказал:
«Так думаю, хорошее предвещает. Вот каких интересных поймали людей! Когда убьем, их кости высушу, шаманить буду».
Осталось три дня до смерти, дикующие готовиться начали к веселому.
Но Михалка тоже готовился.
Он обретенную брагу залил в котлы и плотно закрыл деревянными крышками. А вместо труб вмазал стволы от государевых пищалей. Прямо в утро последнего дня объявил шаману:
«Вот, Юляда, вкусная вода. Необычная, веселящая. Сейчас пить будем, радоваться будем. Потом нас убьете».
Первым попробовал шаман Юляда. Сразу стал веселым. Стал весело разводить руками, потом упал, посинел. От такого вина всегда происходит сильное давление на сердце, потому и называют давёжным. Сильное, вредное для здоровья вино, кровь от него сворачивается. Но веселящее.
Дикующие посмотрели, как шаман веселится, сами стали пить. Стали весело разводить руками. Потом, как шаман, упали.
Шохин сказал:
«Ну, Михалка, бежим?»
Цыпандин стал смеяться:
«Да ты не торопись, Христофор. Я свое вино знаю. Дикующие долго пьяными будут. Проснутся, выпьют простой воды и опять захмелеют. А мы пока соберем нужный припас в дорогу. Отдыхать будем. С дикующими женщинами спать будем».
Так и поступили. Три дня жили с женщинами, собрали припас. Всего в дорогу собрали. А если какой дикующий просыпался, тому не жалели веселящей воды, Пейте, только спите.
Потом ушли.
– А стволы пищалей? – спросил хозяйственный Ларька.
– А что стволы? Мы могли жизнь оставить. Унесли, конечно, стволы.
Казаки посмеялись.
– Вот приведем носорукого, воевода, правда, даст награду?
– А как без этого? – кивнул Лоскут. – Свешникову, как передовщику, выйдет, наверное, боярское жалованье.
– Это сколько же? – прищурился Кафтанов.
– Ну, если настоящее боярское, – неторопливо подсчитывал Ларька. – Тогда, значит, так. На душу – двадцать четей ржи. Столько же овса. Да три пуда соли. А в чети – четыре пуда двадцать три фунта ржи.
Оглянулся на Свешникова:
– Вот как нынче везет человеку.
Хозяйственно, руки складывая на груди, спросил Шохина:
– За котел красной меди, Христофор, что писаные дают?
– А сколь войдет в тот котел собольих шкурок, столь с них и бери.
– Так много же! Не дадут.
– А без котла какая жизнь? Им зверька не жалко. Они собольи хвосты в глину замешивают, когда строят полуземлянки. Для крепости.
– А в Москве, – хозяйственно прикидывал Ларька, – за доброго соболя можно выручить до пятнадцати рублев. А домик купить – за десять. И овца по десяти копеек.
– Вот-вот, – неодобрительно косился Елфимка, попов сын. – Богатии обнищают, а нищии обогатеют.
– Рот закрой, наглотаешься дыму!
И Шохин подтверждал:
– Здесь сендуха. Много добра.
Странно намекнул:
– Знал одного горячего человека. Ухо у него всегда топырилось. Когда-то ходил в подьячих, привык закладывать за ухо перо. Собрал ватажку и самовольно, без царского наказа, ушел далеко. Говорили, что на реку Большую собачью. Сильно хотел разбогатеть.
– Ну?
– Ни слуху, ни духу.
– Ты это про Песка? Про вора Сеньку Песка? – в глазах Лоскута вспыхивал тайный интерес. – Куда он ходил, знаешь?
Шохин ужасно подмаргивал:
– Никто не знает. Не сыскал тот Сенька пути.
Свешников про себя дивился: «А чего Шохин сердится? Чего ему тот вор? Зачем вспомнил, зачем говорит горячо? Может Шохин назвать однажды нехорошее имя, помянуть бернакельского гуся?»
А разговор в урасе нисколько не утихал:
– Крупного надо брать! За крупного зверя награда выйдет крупнее!
– Ну, крупного! Ну, даже возьмем! А как кормить да стеречь такого?
– Да и как брать крупного? – по делу вмешивался Михайлов. – Может, напугать! Гнать по насту?
– Он бабки пообдерет.
– Ну и хорошо. Станет смирный.
– А если яму выдолбить? – мучился Микуня. – Если выдолбить яму, чтоб зверь ввергся в нее?
– Да какая яма в сендухе? – сердился вож. – Копни на палец, сплошной лед. Писаные покойников не прячут из-за этого.
– Куда ж девают?
– Подвешивают к деревьям.
От вожа несло жаром, силой, чесночным духом. По свернутой набок роже видно, что драл его не только медведь. И про вора Сеньку Песка, наверное, вспомнил потому, что запомнился ему чем-то вор. Опытный человек, много знает. Плавал по Лене, ставил первые зимовья в низах Большой собачьей. Громил олюбенского князца Бурулгу. Тогда на русский острожек, где отсиживался Шохин со товарыщи, каждый день бросалась шумная толпа самояди. Отбили нарты с припасами, многих ранили. Кого в лицо, кого в руки. А Шохина – в ногу.
– Шли по сендухе двое писаных рож, – вдруг вспомнил, моргая ужасным веком. – У одного табак, у другого ничего. Один дым пускает, другой просит: дай! Первый засмеялся, не дал. Оно, понятно, обида. Другой не выдержал, ткнул товарища ножом. Пришел к русскому зимовью, показывает кисет с табаком. Я спрашиваю: откуда у тебя? Он жалуется: да вот отнял у товарища. Очень много товарищ имел табаку, жалуется, а мне не дал. Ну, ткнул ножом жадного.
– А ты? – замирал Микуня.
– А я что? Я всегда по справедливости, – отворачивал лицо Шохин. – Я успокоил писаного. Я ему сказал: это не ты ткнул ножом. Это собственная жадность ткнула твоего товарища ножом.
От смеха с урасы ссыпался снег.
Смеялись по разному. Попов сын – в ладонь, смущенно. Ганька Питухин – в голос. Ржал, ровно конь. Микуня мэмекал, как олешек. А Косой да Кафтанов, те даже присвистывали от веселья. Ну, рожи писаные, смеялись. Ну, глупый народец!
– А какие они? – спрашивали.
– Душой – простые, – помаргивал вож. – А шаман носит при себе зашитые в мешочек человеческие кости. Иногда другого умершего шамана, иногда просто так. Бросает сало в огонь, от него дым идет. Качает над дымом мешочек с костями. Если кости тяжелые, значит, плохой ответ, значит, не начинай задуманного. А если кости легкие, смело начинай.
Рассказал:
– Я многих дикующих привел к шерти, к государевой присяге. Рассеку живую собачку напополам, размечу надвое, и пускаю самоядь в промежуток. Они должны при этом пить кровь, метать землицу в раскрытые рты. И обещают мне через специального толмача: вот коль не станем всем животом служить великому государю, тогда твоя палемка пусть рассечет нас, как ту собачку. А кровь, кою пьем, зальет нас. А земля, которую мечем в рот, совсем задавит.
