Но и тут победила жадность.
Не дождавшись ответа, предательски сверг в реку.
Набираясь сил, Свешников садился на понбуре, смотрел в огонь. Вот страшная баба Чудэ дикует совсем одна. Могла уйти к своим, но пожалела – болезнь в ней. Кочевала на быке оленном, наткнулась на след русских. Долго шла по следу, дав свободу верховому быку, потом разглядела: это правда, англу идут. Как говорил шаман: снова идут. Значит, решила, тонбэя шоромох с ними. Обронила стрелу томар. Знак подавала Фимке. Радовалась: Фимка за ней идет. «В урасе деревянной жить будем». Прицепила к ондуше чертежик на бересте. Этим тоже подавала знак.
Не найдя ответа, вздрогнула.
Ночью, тише, чем лиса, тише, чем первый снег, вползла в урасу, ткнула Фимку железной палемкой.
«В урасе деревянной жить будем».
Наконец, начал вставать.
Получалось, что осень рядом.
Вспоминал, томясь сердцем: «Степан, отпусти казаков».
Получалось, что никого и не надо было отпускать, наверное, сами давно ушли. Раз не нашли его, значит, нет никого. Решили, наверное: пропал передовщик, попал в лапы чюлэниполуту. Или водой унесло. Или трясущийся Лисай убедил уйти. Встретили на реке кормщика Герасима Цандина, а он остался.
Теперь слушал страшную бабу с голосом серебряным.
Вот ртом поила горящего в болезни вора Фимку, от смерти выхаживала. Вот, родимцев спасая, не бежала с ними в сендуху. Вот Свешникова вынесла на берег, поставила на ноги. Андыль! Оживешь.
Это все Христофор пугал: писаные – людишек ядят.
«В урасе деревянной жить будем».
Царь Тишайший, государь Алексей Михайлович прост.
Он слушает церковные службы, великим постом ест только три раза в неделю, а в остальные дни кушает по куску черного хлеба с солью, по одному грибу и одному огурцу. Даже рыбу за все семь недель поста вкушает всего два раза. Наверное, в своих заботах и духом не ведает, что творится в самых дальных украинах его державы. Не ведает, как подло кричит над пустой темной тропой птица короконодо. Учит правде: «Всяких чинов людям – суд и расправа одна». К народу выходит в печальных одеяниях, считает себя недостойным даже во псы, не только в цари. Но как даже такому великому государю обозреть сендуху, стынущую под низким небом?
Пришел наказ государев.
Объяснил казакам московский дьяк:
«Ехать в округи и в дистрикты для того: велено у всякого чина людей русских и иноземцев проведывать и купить разных родов зверей и птиц живых, которые во удивление человеком. И тех зверей и птиц велено отсылать в Москву ко двору, за что обещается царская милость».
И дополнительный реестр зачитал перед казаками:
«Звери соболи – чрево и хребет белые;
дикий марон, зверь инбиль;
бараны с величайшими рогами;
белки – чрево черное и хребет серые;
а где найдены будут если роги носорукого зверя, то приложить к ним подробное сыскание, чтобы кость до последнего члена того зверя, буде возможно, собрать в целости.
И птицы: лебеди черные,
лебеди с гребнями;
гуси – зобы белые и крылья пестрые;
журавли черные;
птицы кедровки;
зеленые птицы, маленькие цветныя;
казарки – крылья черные, зобы коришневые;
гуси серые, переносицы белыя;
утки – зобы черныя, голова и шея красные…»
Хитро устроен был наказ. Вот как бы только роги большого зверя, а сам носорукий никак и не упомянут. Может, правда, думал Свешников, стоит за наказной грамотой добрый барин Григорий Тимофеевич? Он всяко искал подняться наверх. Может, потому и могут произойти в Москве некоторые события. Это только нерадивый помяс прячется в сендухе.
Скрипел зубами.
Прислушивался:
– Рядом стоит… Среди черных ондуш стоит… Хорошо стоит, с трех шагах не виден…
Знал: это страшная баба выдает ему тайну больших богатств воровской ватаги Сеньки Песка.
Но даже о таком большом богатстве думал с равнодушием.
Зачем ему потайной курул с соболями, взятыми воровской ватагой, если нет веры, если нет людишек, на которых можно опереться?
«Так умрешь, борясь с духом холгута».
Холодел, обдумывая предстоящую зимовку. В неверном прыгающем свете от очага внимательно всматривался в четвертушку листка, найденного под понбуром. Изустная грамотка человека Пашки Лоскута, оставленная в урасе, наверное, задиковавшим вожем Христофором Шохиным.
«Се яз, Пашка Лоскут, Захаров сын, соликамский жилец з городищ, пишу себе изустную паметь целым умом и разумом на реке Большой собачьей в русском ясашном зимовье, сего свет отходя…»
Издалека пришли в Сибирь братья.
«И буде мне где Бог смерть случится, коли лишусь живота, останется за мной всякое борошнишко – кости носоручьей двенадцать пуд, обломков да черенья тесаного пять пуд, да облосков и черенья тесанова с пять пуд натрусок того рогу, да семь сороков соболей добрых чорных, да одна пищаленка кремневая гладкая, да шуба соболья чорная…»
Не бедными собирались сходить с сендухи воры Сеньки Песка.
Сильно помогли ворам тайные торговые люди в Якуцке, хорошо знали – свое вернут с верхом.
«А ся изустную паметь довести до монастыря.
А роду и племени в мой живот никому не вступатца, потому как роду один брат, и мать осталась.
И буде мать жива, то взять ее в монастырь к Троице Сергию.
А как ся изустная паметь дойдет до архимандрита и до всей братии, борошнишко мое разделить строго на части.
Троицы Живоначальной и Сергия Чюдотворца архимандриту и келарю положить двадцать рублев, а Кирилу и Афанасию в монастырь пятнадцать рублев, а Николе в Ныром на Чердынь отправить десять рублев, да еще на мой счет икону Катерины Христовой мученицы поставить в церковь.
А ясыря моего продать, и в монастырь отдать же.
И где ся изустна паметь выляжет, там по ней суд и правёж.
Лета от сотворения мира 7154-го гулящий человек Пашка Лоскут писал».
На обороте подробно перечислялись всякие заемные кабалы, лежавшие на том Пашке. Указывались вареги-други, шапка суконная, кафтан цельный ношенный, ну, конечно, и всякое другое. Видно, ценил воров торговый человек Лучко Подзоров, хорошо поднимал воров в поход. Не бедными бы вернулись.
Да не вернулись.
И долги Пашкины вылегли на Гришку.
