Она сопротивляется. Для Сары любовь — это всего лишь совокупность совпадений, в лучшем случае — всеобщий потлач, в худшем — игра влияний в зеркале желания. Какая жалость. Понятно, она пытается защитить себя от страданий, порождаемых чувствами. Она хочет контролировать все, что относится к ней, заранее защищается от ударов, которые ей могут нанести. Замыкается в себе.
Все востоковеды, как вчерашние, так и нынешние, ставят вопрос о несхожести, о себе, о другом; спустя немного времени после отъезда Моргана, когда мой кумир музыковед Жан Дюринг
[588] только что прибыл в Тегеран, к нам приехал Джанроберто Скарчиа
[589], известный итальянский специалист в области персидской литературы, ученик знаменитого Баузани
[590], отца итальянской иранистики. Скарчиа необыкновенный, удивительный, энциклопедически образованный человек, среди его разносторонних интересов присутствовала также персидская литература Европы; формулировка персидская литература Европы завораживала Сару. Сам факт, что вплоть до конца XIX века классические персидские стихи могли сочинять в нескольких километрах от Вены, восхищал ее так же (а может, и еще больше), как и воспоминание об арабских поэтах Сицилии, Балеарских островов или Валенсии. Скарчиа утверждал, что последним персидским поэтом Запада, как он называл его, являлся албанец, написавший два романа в стихах и еще в 1950-х годах сочинявший эротические газели, циркулировавшие между Тираной и Белградом. После войны на Балканах и даже после Второй мировой войны язык Хафиза продолжал орошать старый континент. А самое удивительное, по-детски улыбаясь, добавлял Скарчиа, что эти тексты продолжали великую традицию классической поэзии, хотя питались современностью — совсем как Наим Фрашери,
[591] певец албанской нации, последний персидский поэт Запада, сочинявший и на албанском, и даже на турецком и греческом. Но в совершенно иной период: в XX веке Албания получила независимость, и турецко-персидская культура на Балканах постепенно начала умирать. «Нет более неестественного положения, — говорила Сара, — чем положение поэта, пишущего на языке, который в его стране больше никто или почти никто не понимает, не хочет больше понимать!» А Скарчиа, лукаво подмигивая, добавлял, что надо бы написать историю арабо-персидской литературы Европы, чтобы вновь открыть забытое наследие. Другого в себе. Скарчиа огорченно говорил: «К несчастью, бо́льшую часть этих сокровищ уничтожили вместе с боснийскими библиотеками в начале 1990-х. Эти следы иной Европы не ко времени. Но книги и рукописи остались в Стамбуле, в Болгарии, в Албании и в университете в Братиславе. Как вы утверждаете, дорогая Сара, востоковедение надо приравнять к гуманизму». Сара широко раскрыла глаза: значит, Скарчиа прочел ее статью об Игнаце Гольдциере, Гершоме Шолеме и еврейском востоковедении. Скарчиа читал все. С высоты своих восьмидесяти лет он смотрел на мир с неувядающим любопытством.
При построении европейской идентичности как привлекательного пазла, состоящего из совокупности национальных самосознаний, вычеркнули все, что не укладывалось в идеологические ячейки. Прощай, различие, прощай, особенность.
Гуманизм, основанный на чем? Универсализм какой? Бог, скромненько являющийся в ночной тишине? Среди убийц, эксплуататоров, пакостников — не знаю, может ли обреченный на единообразие человеческий род заложить основы еще чего-либо. Разве что знания. Знания и планеты как новой перспективы. Человек как млекопитающее. Совокупный отброс углеродной эволюции. Гниль. Клоп. В человеке не больше жизни, чем в клопе. Столько же. Больше материи, но столько же жизни. Я жалуюсь на доктора Крауса, однако моя участь с точки зрения насекомого вполне завидна. В нынешние времена человеческая особь не надрывается изо всех сил. Все стремятся убежать в свои книги, свои диски и свои детские воспоминания. Выключить радио. Или утонуть в опиумном дурмане, как Фожье. Он тоже находился там, когда пришел Джанроберто Скарчиа. Вернулся из путешествия на дно. Этот жизнерадостный специалист по проституции варганил словарь персидского арго, своего рода словарь ужасов, — технические термины наркомании, само собой, а также выражения, что в ходу у посещаемых им проституток, как мужского, так и женского пола. Как говорят французы, Фожье ходил и под парусами, и под пара́ми;
[592] он рассказывал нам о своих вылазках откровенным языком уличного мальчишки, и мне часто хотелось заткнуть уши. Если слушать только его, можно было подумать, что Тегеран являлся гигантским лупанарием для токсикоманов, — образ утрированный, но не лишенный реалистичности. Однажды, когда я выезжал на такси с площади Таджриш, очень пожилой шофер ни с того ни с сего спросил меня: сколько стоит шлюха в Европе? Ему пришлось несколько раз повторить вопрос, настолько слово дженде показалось мне труднопроизносимым и трудновоспринимаемым: я никогда не слышал его из чьих-либо уст. Пришлось признаться в своем невежестве; старик отказывался верить, что я никогда не посещал проституток. Потеряв терпение, я наконец назвал наугад какую-то цифру, показавшуюся ему не лезущей ни в какие ворота; расхохотавшись, он ответил: «Ах, теперь мне понятно, почему вы не ходите к шлюхам! За такую цену лучше жениться!» Он рассказал мне, что не далее как накануне подвозил в своем такси путану. «После восьми вечера, — говорил он, — если женщину никто не сопровождает, она, скорее всего, проститутка. Вчерашняя предложила мне свои услуги».
На трассе он на полной скорости выписывал кренделя, обгонял справа, сигналил, тормоша как про́клятый свой руль, поворачивался, чтобы посмотреть на меня, а старенький «пайкан», пользуясь его рассеянностью, опасным образом отклонялся влево.
— Вы мусульманин?
— Нет, христианин.
— А я мусульманин, но мне очень нравятся шлюхи. Вчерашняя запросила двадцать долларов.
— А-а.
— Вы тоже считаете, что это дорого? Здесь они становятся шлюхами, потому что им нужны деньги. Печально. В Европе это не так.
— Знаете, в Европе это тоже совсем не весело.
— В Европе они получают от этого удовольствие. А здесь нет.
Смалодушничав, я не стал его разубеждать. Старик на минуту умолк, украдкой проскочив между автобусом и огромным японским внедорожником. По обеим сторонам автострады садовники подстригали высаженные на обочинах розы.
