«Несколько недель мы ничего не слышали о Фреде Лиоте — время от времени он появлялся в институте, пил с нами чай, говорил ни о чем и уходил. Внешне он уже выглядел совершенно здоровым; не принимая участия в наших разговорах о политике и волнениях в обществе, он просто смотрел на нас и улыбался с видом легкого превосходства, возможно даже чуточку презрительно, и в любом случае совершенно загадочно, словно он единственный, кто разбирается в текущих событиях. Революция ширилась, и хотя в начале 1978 года в кругах, где мы вращались, никто не мог поверить в падение шаха, тем не менее династии Пехлеви оставалось править всего один год.
К концу февраля (спустя немного времени после „восстания“ в Тебризе) я случайно увидел Лиоте в кафе „Надери“. Он пришел вместе с несравненной, я бы даже сказал, божественной девушкой по имени Азра, студенткой, изучавшей французскую филологию, которую я уже пару раз встречал и — к чему скрывать — выделил именно по причине ее необыкновенной красоты. Я был неприятно поражен, увидев ее в обществе Лиоте. В то время он уже прекрасно говорил по-персидски, так что вполне мог сойти за иранца. Даже черты его лица несколько изменились, а его кожа, как мне показалось, чуточку посмуглела, и я подумал, что он свои волосы, подстриженные довольно коротко, как носят иранцы, наверняка красит. Он просил называть его Фарид Лахути
[565], считая, что так будет похоже на Фред Лиоте.
— Лахути — как поэт? — перебила его Сара.
— Или как торговец коврами на базаре, поди знай. Как бы то ни было, его знакомые официанты, а он был знаком со всеми, называли его то Ага-йе Лахути, то Ака-йе Лахути, так что я спрашиваю себя, не стал ли он сам верить, что это его настоящее имя. Полная глупость, ужасно всех нас раздражавшая — разумеется, из ревности, потому что его персидский был действительно безупречен: он владел всеми стилями, как разговорным языком, так и тонкостями классического персидского. Позднее я узнал, что он сумел — одному Богу известно как — получить студенческий билет на имя Фарида Лахути, куда вклеил собственную фотографию. Надо признаться, я изумился, увидев его в обществе Азры в кафе „Надери“, слывшем местом наших сборищ. Почему он привел ее именно сюда? В то время в Тегеране было много кафе и баров, ничего общего с тем, что есть сегодня. Я решил, что он хотел, чтобы их увидели вместе. Или, возможно, это всего лишь совпадение. Как бы там ни было, — вздохнул Морган, — я сел рядом с ними, а спустя час я стал другим человеком».
Он уставился на стакан, сосредоточившись на водке и на воспоминаниях; быть может, в стакане он видел чье-то лицо, чей-то призрак.
«Я был околдован красотой, изяществом и утонченностью Азры».
Его голос стал тише. Он говорил для себя. Сара подмигнула мне, словно желая сказать: он совершенно пьян. Я очень хотел узнать, что случилось дальше, что могло произойти в кафе «Надери» в самый разгар революции, — я знал это кафе, куда обычно ходил Садег Хедаят, Сара меня туда отвела: как и все кафе в Тегеране после революции, это место стало довольно депрессивным, не потому, что там больше не подавали спиртного, а потому, что молодежь, тянувшая там свою суррогатную пепси, глядя в глаза друг другу, или поэты, читавшие там газету, жуя во рту сигарету, — все выглядели угрюмыми, подавленными, раздавленными Исламской республикой; кафе «Надери» считалось реликтом, остатком прошлого, памятью о некогда открытом и космополитичном центре города, и, как следствие, его посетители быстро погружались в глубокую ностальгию.
Сара ждала, когда Жильбер де Морган продолжит свою историю или, сраженный армянской водкой, рухнет на подстриженный газон крохотного садика перед террасой; я спрашивал себя, не лучше ли нам удалиться, спуститься в нижний город, но перспектива стоять на дикой жаре в бесконечной пробке нисколько не вдохновляла. Метро же находилось достаточно далеко от маленькой виллы в Зафарание, во всяком случае, для того, чтобы, истекая по́том, добираться до него пешком, особенно Саре, в ее исламском пальто и рупуше
[566]. Лучше посидеть еще немного в этом типично иранском садике и насладиться нугой из Исфахана, принесенной Насим Ханум, или сыграть партию в крокет на свежей траве, оставшейся зеленой благодаря заботам владельца виллы, или посидеть в тени высоких деревьев, пока, ближе к закату, не спадет жара и верхушки гор не начнут высасывать жар из окрестных долин.
Совершенно неожиданно для слушателей Морган надолго умолк. Он больше не смотрел на нас; он наблюдал за тем, как кусочки льда в его опустевшем стакане под воздействием солнечных лучей превращаются в хрупкие алмазы. Наконец он поднял голову.
— Не знаю, зачем я вам это рассказываю, простите меня.
Сара повернулась ко мне в надежде найти поддержку — или чтобы извиниться за пошлое лицемерие своей следующей фразы:
— Вы нисколько нам не наскучили, напротив. Революция — это необычайно интересный период.
Слово «революция» тотчас вывело Моргана из состояния задумчивости.
«Гул нарастал постепенно, звучал все раскатистей, все мощней, все сорок дней. В конце марта, в память о погибших в Тебризе, в крупных городах Ирана состоялись манифестации. Манифестации также прошли 10 мая, а затем продолжились. Арбаин. Сорокадневный траур. Шах принял меры, чтобы не допустить новых выступлений оппозиции, — заменил особенно заметных своей жестокостью начальников САВАК, отменил цензуру и объявил свободу прессы, выпустил на волю многих политических заключенных. Беспорядки улеглись, так что даже агенты ЦРУ, работавшие в Иране, в своем знаменитом докладе написали, что „ситуация изменилась в лучшую сторону и близка к нормальной, Иран уже не находится на пороге революции, а его население не подвержено революционной агитации“. Но гул ширился и нарастал. В борьбе с инфляцией, остановить которую стало главным требованием народа, премьер-министр Джамшид Амузегар
[567] прибег к крайне жестким мерам: он систематически сдерживал производственную активность, разом покончил с инвестициями в общественно значимые проекты, заморозил большие государственные стройки, создал систему штрафов и унижений, направленную против „выгодополучателей“, главным образом базарных торговцев, влиявших на повышение цен. Политика жестких мер увенчалась успехом: за два года ему удалось спровоцировать экономический кризис, в результате которого на смену инфляции пришла массовая безработица, особенно в городах, и оттолкнуть от себя не только средние классы и рабочих, но и консервативную торговую буржуазию. То есть на деле, помимо его многочисленной семьи, демонстративно тратившей по всему миру нефтяные миллиарды, и нескольких коррумпированных генералов, щеголявших на заключениях договоров о покупке оружия и в гостиных американского посольства, в 1978 году Реза-шах Пехлеви больше не имел никакой реальной поддержки. Он балансировал над всеми. Даже те, кто сумел обогатиться благодаря ему, те, кто воспользовался бесплатным образованием, те, кто научился читать благодаря его кампаниям по ликвидации неграмотности, — короче, все, кто, как он наивно полагал, должен был быть ему признателен, стремились устранить его. Его малочисленные сторонники поддерживали его исключительно за неимением более подходящей кандидатуры.
