Сара брела наугад, ее вели имена былого, и она не смотрела в план, любезно предложенный ей при входе, — ее шаги естественным образом привели нас к Мари Дюплесси, Даме с камелиями, и к Луизе Коле
[549], которую она мне представила, если, конечно, можно так сказать. Меня удивило количество кошек, обитающих на парижских кладбищах, этих спутников усопших поэтов, всегда сопровождавших их при жизни: огромный иссиня-черный кот лениво развалился на прекрасном скульптурном надгробии неизвестного, благородные складки одежд которого, похоже, не боялись ни афронтов со стороны голубей, ни кошачьих нежностей.
Лежат все вместе, кошки, буржуа, художники, эстрадные певцы; самое разукрашенное надгробие у певицы Далиды, итальянки из Александрии, оно находится совсем рядом с входом: артистка изображена во весь рост, окруженная с обеих сторон вечнозеленым самшитом, постриженным в виде шаров, в своем прозрачном платье она словно идет навстречу праздношатающимся посетителям; у нее за спиной сияет солнце, раскинувшее свои лучи по черной мраморной плите, расположенной в величественной арке из серого блестящего материала, — нелегко догадаться, какому божеству поклонялась певица при жизни, разве что Изиде в Филах
[550] или Клеопатре в Александрии. Вторжение восточной мечты в воскрешение тела, несомненно, нравилось многим художникам, наслаждающимся вечным покоем на Монмартрском кладбище, и среди них Орасу Верне
[551] (его надгробие очень скромное — простой каменный крест, являющий собой резкий контраст с многолюдными живописными работами этого бравого ориенталиста) и Теодору Шассерио
[552], соединившему сладострастный академизм Энгра с неистовостью Делакруа. Я так и вижу, как он подолгу беседует со своим другом Готье, покоящимся на другом конце кладбища, — они говорят о женщинах, о женском теле, спорят о чувственных формах статуи александрийской певицы. Шассерио совершил путешествие в Алжир, какое-то время жил в Константине, где, установив свой мольберт, рисовал целомудренную красоту загадочных алжирских дев. Спрашиваю себя, были ли у Халил-Бея
[553] картины Шассерио, и сам отвечаю утвердительно: турецкий дипломат, друг Сент-Бёва и Готье, будущий министр иностранных дел в Стамбуле, собрал великолепную коллекцию картин на восточные темы и эротического содержания: он купил «Турецкую баню» Энгра; приятно сознавать, что этот турок, рожденный в Египте, выходец из многочисленной семьи государственных служащих, приобретал картины преимущественно ориентальной тематики, портреты женщин Алжира, обнаженных, сцены в гареме. Можно написать целый роман о жизни Халил-Бея из Египта, поступившего на дипломатическую службу в Стамбуле, а не у себя на родине, потому что, как объясняет он в письме, написанном по-французски и отправленном великому визирю, «есть проблемы с глазами, вызванные каирской пылью». Свою блестящую карьеру он начинает в Париже комиссаром Египта на Всемирной промышленной выставке 1855 года, в следующем году участвует в конгрессе, положившем конец Крымской войне. Он мог встречаться с Фарисом Шидиаком
[554], великим арабским писателем, очень любимым Сарой, который примерно в то же время напечатал свой толстенный роман в Париже, в типографии братьев Пиллуа, расположенной в доме номер 50 на бульваре Монмартр, на расстоянии броска камня от тех могил, которые мы сейчас благоговейно созерцаем. Думается мне, Халил-Бей похоронен в Стамбуле; при случае я бы с удовольствием положил цветы на могилу этого османа — понятия не имею, к кому он приезжал сюда, в Вену, между 1870 и 1872 годом, пока Париж переживал войну и еще одну революцию, Парижскую коммуну, вынудившую его друга Гюстава Курбе отправиться в ссылку. Халил-Бей встретился с Курбе во время второго приезда в Париж и заказал ему картины — сначала «Спящих», приобретенных за двадцать тысяч франков и напоминавших о роскоши и однополой любви: две спящие женщины, сплетение нагих тел, брюнетка и блондинка, чьи волосы и цвет кожи удивительно оттеняют друг друга. Мы бы дорого дали, чтобы получить запись той беседы, в результате которой художник получил этот заказ, но еще дороже, чтобы присутствовать при разговоре, когда обсуждался заказ на «Сотворение мира»: молодой осман купил себе данную крупным планом вагину, нарисованную художником, прославившимся своим мастерством реалистичного изображения плоти; картина провокационная, натуралистическая; написанная без обиняков, она на протяжении десятилетий останется сокрытой от публики. Можно представить себе, какое наслаждение доставляло Халил-Бею обладание этим тайным сокровищем, коричневой вульвой и двумя грудями, картиной, чей малый формат позволял с легкостью спрятать ее в туалетной комнате за зеленой занавеской, если верить Максиму Дюкану, которому противен как Курбе, так и фантазии и богатство турка. Личность той, кому принадлежало темное лобковое руно и мраморные груди, еще предстоит установить; Саре хотелось бы, чтобы они принадлежали Мари-Анне Детурбей, alias Жанне де Турбе
[555], скончавшейся уже будучи графиней де Луан, о которой грезил Гюстав Флобер и которая была любовницей-музой большей части литературной богемы всего Парижа 1860-х, в том числе, возможно, и горячего Халил-Бея. Могила Жанны де Турбе тоже где-то здесь, на Монмартрском кладбище, недалеко от могилы Ренана и Готье, посещавших ее салон в то время, когда ее пренебрежительно называли «дамой полусвета»; ее могилы мы не нашли, то ли она настолько заросла травой, то ли власти, возмущенные тем, что им приходится давать пристанище столь скандально известным тазовым костям, решили убрать надгробие от вожделеющих взоров прохожих. Двигаясь в тени каштанов по главной аллее, по обеим сторонам которой выстроились надгробия, Сара рассуждала, как было бы хорошо, если бы для Халил-Бея эта слегка приоткрытая вагина служила воспоминанием о желанной женщине, чье лицо из скромности он попросил Курбе не показывать. Таким образом, он мог созерцать самый сокровенный ее орган, не рискуя скомпрометировать ее саму.
