Рассказывают, что монголы складывали пирамиды из отрубленных голов для устрашения жителей завоеванных ими стран; в конечном счете джихадисты в Сирии используют тот же самый метод — устрашение и запугивание, применяя к людям безжалостный способ убийства, до сих пор предназначавшийся только для баранов, — во имя священной войны им перерезают горло, а затем с усилием рассекают шею до полного отделения головы от туловища. Еще одна ужасная конструкция, сооруженная сообща. Идея джихада, на первый взгляд чуждая, привнесенная извне, какой бы враждебной она ни казалась, является результатом долгого и парадоксального коллективного совершенствования, синтезом бесчеловечной и космополитической истории — Бог хранит нас от смерти и Allah akbar, Red Love, отсечение головы и струнный октет Мендельсона-Бартольди.
Слава богу, новости закончились, возвращается музыка, Мендельсон и Мейербер, заклятые враги Вагнера, особенно Мейербер, предмет всепоглощающей вагнеровской ненависти, ужасающей ненависти, о которой я всегда спрашивал себя, являлась ли она причиной или следствием его антисемитизма: возможно, Вагнер стал антисемитом, потому что ужасно завидовал успеху и деньгам Мейербера. Вагнера не раздирают противоречия: в работе «Еврейство в музыке»
[454] он оскорбляет Мейербера, того самого Мейербера, кому он на протяжении стольких лет чистил обувь, Мейербера, которому он стремился подражать, Мейербера, способствовавшего продвижению постановок «Риенци» и «Летучего голландца».
[455] «Люди мстят за услуги, им оказанные», — говорил Томас Бернхард
[456], вот фраза, характеризующая Вагнера. Рихард Вагнер находится не на высоте своих произведений. Вагнер непорядочен, как все антисемиты. Вагнер мстит за услуги, оказанные ему Мейербером. В своих прочувствованных рассуждениях Вагнер упрекает Мейербера и Мендельсона за отсутствие у них родного языка и, соответственно, за невнятное бормотание на местном наречии, которое даже через несколько поколений все равно будет иметь «семитское звучание». Отсутствие собственного языка обрекает евреев на отсутствие собственного стиля и на вероломство. Ужасный космополитизм Мендельсона и Мейербера мешает им достигнуть степени искусства. Какая невероятная глупость. Но Вагнер не глуп, значит он лицемерит. Он сознает, что его предложения глупы. В них говорит ненависть. Он ослеплен своей ненавистью, как будет ослеплен своей женой Козимой Лист во время переиздания памфлета, на этот раз под его собственным именем, двадцать лет спустя. Вагнер преступник. Исполненный злобы преступник. Если Вагнер знает Баха и ту гармонию, которую он столь виртуозно использует, чтобы коренным образом обновить музыку, он обязан этим Мендельсону. Мендельсону, который, будучи в Лейпциге, после долгого перерыва вновь вводит в репертуар Баха, уже основательно подзабытого. Я снова вижу отвратительное фото середины тридцатых годов, где немецкий полицейский, усатый и в каске с пикой, очень довольный собой, позирует перед статуей Мендельсона, прикованной к стреле подъемного крана и готовой к уничтожению. Этот полицейский — Вагнер. Пусть говорят что хотят, но даже Ницше коробило от непорядочности Вагнера. И не важно, что он недолюбливает маленького полицейского из Лейпцига по личным причинам. Он прав, что его коробит от Вагнера-антикосмополита, заблудившегося в галлюцинациях национализма. Для Вагнера более-менее приемлемыми являются Малер и Шёнберг. Единственное масштабное произведение Вагнера, которое можно слушать, — это «Тристан и Изольда», потому что оно единственное не является исключительно немецким или христианским. Кельтская легенда, возможно имеющая иранские корни или придуманная неизвестным средневековым автором, — какая разница. Но в «Тристане и Изольде» есть Вис и Рамин. Есть страсть Меджнуна, обезумевшего от любви к Лейле, страсть Хосрова к Ширин. Пастух и флейта. Море, унылое и пустынное. Абстрактная картина моря и страсти. Ни Рейна, ни золота, ни русалок, смешно плавающих по сцене. О, эти постановки самого Вагнера в Байройте, наверняка это было что-то вроде обывательского китча, но с претензией. Копья, крылатые каски. Как звали кобылу, которую Людвиг II Безумный подарил для спектакля? Какое-то смешное имя, но я его забыл. Должны существовать фотографии этой знаменитой клячи; бедняга, приходилось затыкать ей уши ватой и надевать наглазники, чтобы она не пугалась и не жевала прозрачные одеяния русалок. Забавно, первым восточным поклонником Вагнера стал турецкий султан Абдул-Азиз,
[457] отправивший Вагнеру солидную сумму для проведения фестиваля в Байройте; к несчастью, султан умер, не успев насладиться копьями, шлемами, кобылой и несравненной акустикой театра, сооружению которого он поспособствовал.
Иранский наци из музея Абгине
[458] в Тегеране, возможно, являлся поклонником Вагнера, кто знает, во всяком случае, когда в пустынном зале между двух роскошных ваз к нам подскочил круглый усатый тип лет тридцати, мы не ожидали, что, выкинув вперед руку, он заорет «Хайль Гитлер!». Сначала я решил, что это дурная шутка, подумал, что тип, предположив, что я немец, вознамерился таким своеобразным способом оскорбить меня, но потом сообразил, что мы с Фожье разговаривали по-французски. Бесноватый молодчик с улыбкой смотрел на нас, не опуская руки, и я спросил, что это с ним? Стоявший рядом со мной Фожье усмехался. Внезапно тип принял огорченный вид, став похожим на побитую собаку, и с сожалением вздохнул: «Ах, вы не немцы, как это печально». — «Печально indeed
[459], мы, к несчастью, не немцы и не сторонники нацизма», — весело заявил Фожье. Малый, похоже, очень расстроился, он начал долгую обличительную речь в духе Гитлера, с патетическими восклицаниями, настаивая на том, что Гитлер был «красивый, очень красивый», «Гитлер гашанг, хейли гашанг!» — ревел он, сжимая в кулаке невидимое сокровище, несомненно сокровище ариев. Он долго объяснял, что Гитлер продемонстрировал всему миру, что немцы и иранцы являются единым народом, что этому народу предназначено управлять судьбами планеты, и, по его мнению, очень печально, что такие замечательные идеи до сих пор не получили своего воплощения. Посреди чаш, ритонов и расписных блюд Гитлер в облике иранского героя казался устрашающим и смешным одновременно. Фожье попытался продолжить дискуссию, узнать, «чем дышит» последний на Востоке наци (а может, и не последний), действительно ли он разбирается в теориях национал-социализма, а главное, к чему они приводят, но быстро оставил это занятие, потому что ответы просветленного юнца ограничивались размахиванием рук, что, без сомнения, означало: «Смотрите! Смотрите! Видите, как велик Иран!» — словно старинные изделия из стекла содержали в себе эманацию превосходства арийской расы. Впрочем, малый оказался очень вежливым; узнав, что мы не немецкие нацисты, он, пытаясь скрыть разочарование, пожелал нам отличного дня, незабываемого пребывания в Иране, поинтересовался, не нужно ли нам чего, и, подкрутив холеные усы à la Вильгельм II, щелкнул каблуками и удалился, оставив нас, по выражению Фожье, ошарашенными, ошеломленными и растерянными. Напоминание о старине Адольфе в самом центре малого дворца в стиле неосельджукидов, посреди музея Абгине и его чудес, оказалось настолько неуместным, что от него во рту образовался странный привкус, нечто среднее между взрывом хохота и растерянностью. Затем, когда мы вернулись в институт, я рассказал об этой встрече Саре. Как и мы, она сначала рассмеялась, а потом задалась вопросом, в чем смысл нашего смеха, — Иран казался нам таким далеким от европейских проблем, что этот иранский наци виделся всего лишь безобидным чудаком; в Европе он вызвал бы у нас гнев и возмущение, а здесь мы просто не верили, что он понимал подлинный смысл нацистских теорий. Расовые теории, связанные с принадлежностью к арийской расе, сегодня представлялись нам столь же абсурдными, как и измерение черепа для нахождения шишки языков. Чистейшее заблуждение. Однако эта встреча, продолжала Сара, является ярким свидетельством влияния пропаганды идей Третьего рейха в Иране — как во время Первой мировой войны, и зачастую сформулированных теми же лицами (среди которых неизменный Макс фон Оппенгейм); нацистская Германия пыталась завоевать расположение мусульман, чтобы в советской части Центральной Азии, в Индии и на Ближнем Востоке переиграть русских и англичан и снова призвать к джихаду. Начиная с 1930-х годов научные общества (университетские и вплоть до Германского востоковедческого общества) настолько прониклись духом нацизма, что добровольно включились в эту игру: нацисты консультировались у востоковедов, специализировавшихся по исламу, чтобы узнать, не предсказывал ли Коран в той или иной форме пришествие фюрера, на что, несмотря на все свое желание, ученые не могли ответить положительно. Тем не менее они предложили составить на арабском языке соответствующие тексты. Предусмотрели даже распространение на землях ислама портрета фюрера в образе предводителя правоверных, улыбающегося, в тюрбане и с орденами, похожими на те, что носили в эпоху Великой Порты, — портрета, пригодного для агитации мусульманских толп. Геббельс, шокированный этой ужасной картинкой, положил конец операции. Лицемерные нацисты, оправдывавшие использование «недочеловеков» в военных целях, не были готовы нахлобучить на голову своего верховного вождя тюрбан или тарбуш
[460]. Востоковедению от СС, и в частности оберштурмбаннфюреру Виктору Кристиану, известному директору венского филиала востоковедческого общества, пришлось довольствоваться попыткой «десемитизировать» древнюю историю и ценой мошенничества наглядно объяснить историческое превосходство арийцев над семитами в Месопотамии, а также основать «школу для мулл» в Дрездене, где предстояло получать образование имамам СС, отвечавшим за вразумление советских мусульман: в своих теоретических раскладах нацисты никак не могли решить, кого должна обучать школа — имамов или мулл — и какое название следует дать этому своеобразному заведению.
