Придется прибавить еще один том к нашему Великому Замыслу
О РРАЗЛИЧНЫХ ФОРРМАХ УМОПОМРРАЧЕНИЯ НА ВОСТОКЕ.
Том второй
ГАНГРЕНА & ТУБЕРКУЛЕЗ
и составить каталог больных, чахоточных, сифилитиков, тех, у кого в конце концов развивалась тяжелейшая патология, шанкр, купероз, чумной грибок, гнойные бубоны, язва желудка, вплоть до ампутации и асфиксии, как у Рембо или Леве, этих страстотерпцев Востока, и у меня самого; несмотря на свое нежелание признать это, я мог бы посвятить себе целую главу, даже две: «Загадочные болезни» и «Болезни мнимые», и упомянуть себя в разделе «Диареи и поносы» — заболеваний, чаще всего являющихся постоянными спутниками востоковеда; сегодня по предписанию доктора Крауса я приговорен пить йогурт и есть травы, чертову уйму трав, от шпината до иранских сабзи,
[377] что удовольствия не доставляет, но хотя бы не столь зрелищно, как понос у туриста: ночью, в пургу, в автобусе, совершавшем рейс между Тегераном и побережьем Каспийского моря, Фожье пришлось изрядно поскандалить с шофером, отказавшимся притормозить на обочине горной дороги в окружении сугробов и предложившим дождаться остановки, предусмотренной немного дальше; тогда Марк, бледный как простыня, зажав ягодицы, схватил водителя за шиворот и пригрозил немедленно наделать на пол, тем самым убедив его остановиться. Я снова отчетливо вижу, как Фожье бежит по снегу, затем исчезает (пропадает) за откосом; через несколько секунд в иссеченном хлопьями снега свете фар мы с удивлением увидели устремившееся вверх мощное облако пара, напоминавшее дымовой сигнал в мультиках, отчего шофер расхохотался. Через минуту показался бедняга Фожье, он шел с трудом, дрожа от холода, побелевший, промокший, с жалкой улыбкой облегчения на лице. Действительно, через несколько километров автобус остановился среди гор, чтобы на перекрестке высадить пассажиров; за нами простирался длинный хребет горного массива Демавенд, чей каменный пик высотой шесть тысяч метров зимой выглядел немного мрачно; простершиеся перед нами отвесные лесистые склоны, заросшие дубами и грабами, спускались на прибрежную равнину. Водитель уговаривал Фожье выпить чашку чая из его термоса; чай все излечивает, говорил он; две симпатичные путешественницы предложили больному вишни в сахаре, но он в священном ужасе отверг их; почтенный господин захотел непременно угостить его половинкой банана, который обязательно (по крайней мере, мы именно так поняли его персидское выражение) успокоит желудок, — прежде чем автобус начал спуск в Амоль
[378], Фожье побежал в туалет станции обслуживания и на несколько минут закрылся в кабинке; спуск он выдержал героически: непреклонный, как само правосудие, он сидел, сжав зубы и обливаясь по́том.
Вместо чая, засахаренных фруктов и бананов он лечил свой понос опиумом, что в конце концов дало поразительный результат: спустя несколько недель у него, как и у меня, начались проблемы с дефекацией, переходящей в хронический запор.
Наши востоковедческие несчастья выглядели всего лишь мелкими неудобствами по сравнению с неприятностями наших знаменитых предшественников, с их шистосоматозом, трахомой и воспалением глаз, которыми страдала египетская армия, а в очень давние времена и с малярией, чумой и холерой; a priori остеосаркома Рембо не является заболеванием экзотическим, он вполне мог обзавестись ею в Шарлевиле, хотя сам поэт-авантюрист приписывает ее возникновение тяготам климата и долгим пешим и конным переходам. Путь больного Рембо в Зейлу
[379], что на берегу Аденского залива, оказался еще более мучительным, чем путь Фожье к каспийскому побережью; двенадцать дней, целых двенадцать кошмарных дней «шестнадцать негров-носильщиков» несли его, изнемогающего, на носилках по пустыне, триста километров, от горы Харар к побережью; в Аден он прибыл настолько изнуренным, что врач европейского госпиталя решил немедленно ампутировать ему ногу, но потом одумался и предпочел, чтобы Артюр Рембо отправился на ампутацию куда-нибудь в другое место: моряк Рембо, как называл Артюра его друг Жермен Нуво
[380], успел на пароход «Амазонка», отправлявшийся в Марсель 9 мая 1891 года. Сара цитировала целые строфы из стихов этого исследователя Харара и Шоа
[381], «человека в башмаках, подбитых ветром».
О, были неспроста шторма со мной любезны!
Как пробка легкая, плясал я десять дней
Над гекатомбою беснующейся бездны,
Забыв о глупости береговых огней.
[382]
Сидя в глубоких иранских креслах, где когда-то сидел сам Анри Корбен
[383], беседуя со светилами восточной мудрости о Сухраварди
[384], все слушали и наблюдали, как Сара превращалась в Корабль, в пифию, вещавшую устами Рембо:
И стал купаться я в светящемся настое,
В поэзии волны, — я жрал, упрям и груб,
Зеленую лазурь, где, как бревно сплавное,
Глаза ее блестели, улыбка становилась еще более ослепительной; она светилась, сверкала поэзией, и это немного пугало присутствовавших ученых. Фожье со смехом говорил, что пора бы «обуздать в ней музу», и галантно предостерегал ее от подобных «приступов романтизма», что, в свою очередь, вызывало у нее громкий смех. Однако некоторые европейские востоковеды почувствовали свое призвание во многом под влиянием штампов из колониальной жизни: вентилятор с лопастями из экзотического дерева, крепкие напитки, туземные страсти и любовные интрижки с горничными. Таких сладких иллюзий больше всего у французов и англичан, нежели у других народов, зараженных ориентализмом; немцев в основном одолевали библейские и археологические грезы; испанцев — иберийские бредни о мусульманской Андалусии и небесных цыганках; голландцам мерещились пряности, перец, камфарные деревья и корабли, плывущие сквозь шторм на широте мыса Доброй Надежды. Сара и ее научный руководитель и директор института Жильбер де Морган в этом смысле были совершеннейшими французами: они восхищались поэтами не только персидскими, но и теми, для которых Восток стал источником вдохновения, — Байроном, Нервалем, Рембо, и теми, кто, подобно Пессоа, через Алвару Кампуша искал неведомый «Восток к востоку от Востока».
