Женщины, одетые в длинные темные платья, расшитые узорами, принесли нам ужин — круглые пресные лепешки, мед, сушеный дикий тимьян, смешанный с сумахом и коноплей, сыр, молоко, простоквашу; если бы не ужасный привкус гари, сыр — сухой и соленый — напоминал бы мыло. Впрочем, и все остальные молочные продукты отличались этим привкусом горелого, который так и остался в моей памяти как вкус пустыни, страны меда, молока и пожаров. Старик ел мало, зато настойчиво угощал всех нас, подкладывая то одно, то другое; Сара завела разговор с одной из женщин — кажется, молодой; я постеснялся — быть может, напрасно — разглядывать их. Мы все еще беседовали о тайнах и открытиях. Торговец встал и вышел из шатра — наверняка желая облегчиться (я вспомнил, что, в отличие от кемпингов в Зальцкаммергуте, в шатре не было туалета, что очень не понравилось бы моей маме; вдобавок она предостерегала меня от местной пищи, хотя сильный запах гари свидетельствовал о том, что молоко кипятили), и шейх воспользовался его отсутствием (видимо, торговца и впрямь подозревали в шпионаже), чтобы поведать нам, почти шепотом, о таинственных, всеми забытых руинах далеко отсюда, к северо-западу, на границе пустыни и базальтового массива, отделяющего пустыню от Хауранской равнины; там целый город, уверял старик, и кучи скелетов; я с большим трудом понял это слово — кости или скелеты, — и мне пришлось спрашивать у Сары, что означает «adhm»? По словам шейха, это были развалины одного из городов, истребленных гневом Господним, как записано в Коране; он говорил об этом боязливо, уверяя, что то место проклято, что бедуины никогда, ни за что не раскидывали шатры поблизости; стоило им увидеть эти горы костей и развалины, как они снимались с места и уходили подальше. Бильгер только раздраженно закатывал глаза, что было крайне неучтиво по отношению к хозяину; «ну конечно, найти этот город — пара пустяков, — насмехался он, — возьмите Библию, там все написано: как дойдете до перекрестка, где стоит окаменевшая женщина, поверните направо, вот и все». Я же пытался выведать у старика, о каких костях идет речь — об останках животных? Может, это просто кладбище верблюдов? Или город разрушен извержением вулкана? Мои вопросы рассмешили его: нет, верблюды не прячутся, чтобы умереть в потайном месте, они подыхают там, где стоят, просто ложатся наземь и умирают, как все живое. Сирийские вулканы, как заверил меня Бильгер, потухли десятки тысяч лет назад, что делало гипотезу извержения маловероятной; оставалось только смотреть на это как на пустые россказни, порожденные суеверной фантазией бедуинов. Слушая его, я пытался представить себе посреди этого лунного пейзажа, на склонах базальтового кратера, развалины древней крепости и исчезнувшего города, погребенные под костями их обитателей, погибших бог знает в каком катаклизме, — кошмарное видение, мрачное, неземное. В шатер вернулся торговец, и теперь вышел я; вокруг было темно, холод, казалось мне, поднимается от камней прямо в небо, осыпанное ледяными звездами. Я отошел подальше от палатки, чтобы справить нужду; ко мне подбежал пес, но тут же умчался дальше, что-то вынюхивая в темноте. А над моей головой, высоко в небе, не замеченная нами вчера, летела, как нежданное озарение, указывающее на запад, на Палестину и Средиземное море, комета с пышным хвостом мерцающей пыли.
2:20
Я лежу рядом с обнаженной Сарой; ее длинные косы струятся ручейком, замедляющим свой бег на перекатах позвонков. Меня мучит совесть: я гляжу на нее и терзаюсь сознанием своей вины. Пароход везет нас в Бейрут, это последний рейс австрийского Ллойда
[323]: Триест — Александрия — Яффа — Бейрут. Я смутно чувствую, что Сара так и будет спать до завтрашнего прибытия в Бейрут, где Надим ждет нас для свадебной церемонии. Тем лучше. Я разглядываю ее стройное тело, мускулистое, почти худое; она даже не вздрагивает, когда я щекочу ее лоно, она крепко спит. Знаю, что мне не следовало быть здесь. Меня душит чувство вины. В иллюминаторе видно море, расстилающее свою зеленоватую зимнюю равнину, испещренную пенными гребнями волн; я выхожу из каюты — длинные коридоры устланы красными бархатными дорожками, освещены бронзовыми лампами — и брожу во влажной жаре парохода, нервничая оттого, что опаздываю, блуждая в этом душном лабиринте; овальные таблички на дверях кают сообщают имена пассажиров, даты их рождений и смертей, и я не решаюсь постучать в дверь Кэтлин Ферриер
[324], а потом к Лу Андреас-Саломе
[325], я боюсь их потревожить, мне стыдно оттого, что я заблудился, оттого, что вынужден мочиться прямо в коридоре, в великолепную подставку для зонтов, пока стюардесса (в прозрачном вечернем платье, так что я могу подробно рассмотреть ее нижнее белье) не возьмет меня за руку со словами: «Франц, вас ждут наверху, идемте, я проведу вас за кулисами. Стефан Цвейг в ярости, он намерен опозорить вас, вызвав на дуэль; он знает, что вы не осмелитесь сразиться с ним, и за это вас исключат из Burschenschaft
[326]».
Пытаюсь поцеловать ее в губы, она подчиняется, у нее мягкий, теплый язык, я запускаю руку ей под платье, но она ласково отводит ее, шепча: «Nein, nein, nein, Liebhen!»
[327]; я обижен, но все понимаю. Вокруг нас, в просторном фойе, толпятся люди, доктор Краус произвел фурор, мы бурно аплодируем в конце «Geistervariationen»
[328] Шумана. Я пользуюсь тем, что на нас не смотрят, и снова пробую приподнять платье стюардессы, но она все так же нежно отстраняет меня. Полковник горячо убеждает в чем-то доктора Крауса, а потом объясняет мне, что Краус пришел в ярость оттого, что его жена играет на пианино лучше его самого, и я с ним согласен: Лили Краус — великолепная пианистка, никакого сравнения с вами, дорогой доктор. Тут я нечаянно выплескиваю молоко из своего стакана на парадный мундир полковника, забрызгав всех его орлов; к счастью, молоко не оставляет пятен на мундирах, другое дело вечернее платье: стюардессе приходится его снять; она комкает его и прячет в шкафу.
— Что с нами будет, полковник? Эта страна так мала и стара, что защищать ее нет смысла, — лучше уж поменять на другую.
