Теперь к моему рассказу осталось добавить лишь пояснение, или истолкование (называйте как хотите), следующего заглавия:
РАЗНООБРАЗНЫЕ ФОРМЫ БЕЗУМИЯ НА ВОСТОКЕ
Том первый
ВЛЮБЛЕННЫЕ ОРИЕНТАЛИСТЫ,
которое объяснило бы страсть моих собратьев-предшественников к маскараду, к переодеваниям в местную одежду: многие из этих исследователей, политиков или ученых считали своим долгом наряжаться в нее как для удобства, так и для маскировки, — например, Бартон вырядился паломником в караване, идущем в Мекку; симпатичный венгерский востоковед Арминий Вамбери, друг графа Гобино, преобразился в дервиша (бритая голова, бухарский халат) с целью исследования Трансоксианы
[277] от Тегерана и далее; Артур Конолли
[278], первый участник «Большой игры», изображал персидского купца (был разоблачен и обезглавлен в Бухаре); Джулиус Ойтинг — бедуина; Т. Э. Лоуренс (начитавшийся «своего» Киплинга) — воина с севера Аравии; все это слегка отдает детскими забавами, которые (если человек любит играть с огнем) состоят в том, чтобы сойти за кого-то, кем не являешься, и здесь пальма первенства принадлежит исследователю юга Сахары и Сахеля
[279] Рене Кайе, покорителю Томбукту
[280], который преобразился в египтянина, и особенно Мишелю Вьеша́нжу, юному обожателю пустыни, о которой он не знал практически ничего, — этот перерядился женщиной, а потом и вовсе скинул одежду, чтобы хоть четверть часика полюбоваться городом Смарой — конечно, знаменитым, но давным-давно разрушенным и покинутым жителями; после чего снова накинул свою джутовую дерюгу и поехал дальше — больной, измученный тряской верблюжьей поступью, без света, в адской жаре, а в результате скончался от истощения и дизентерии в Агадире; ему было всего двадцать шесть лет. Сара предпочитала людей попроще — более чистосердечных или менее безумных; увы, некоторым из них был сужден такой же роковой конец, как, например, Изабель Эберхард, влюбленной в Алжир и мусульманскую мистику: Изабель, конечно, тоже переодевалась арабским всадником, именуя себя Си Махмудом, однако ее страстный интерес к исламу и вере был глубоко искренним; увы, она трагически погибла во время внезапного наводнения в Айн-Сефре, на том самом Оранском юге, который так любила. Сара часто вспоминала о ней, о том, как она очаровала даже генерала Лиоте
[281], обычно не одобрявшего эксцентрические поступки, но в данном случае настолько потрясенного ее гибелью, что он долго разыскивал ее тело, а потом ее дневники и в конце концов нашел их среди развалин хижины Изабель; военные извлекали полную рукопись ее Оранского юга из-под слоя жидкого ила с терпением филателистов, отпаривающих марки с конвертов.
Главный вопрос Бильгера к Пальмире — поскольку его не интересовали ни переодевания, ни мистика, разве только отдельные забавные истории о прожектерах всех мастей, понаехавших в эти края (к самым смешным можно, разумеется, отнести приключения француза Шарля Юбера и немца Юлиуса Ойтинга, ни дать ни взять Лорел и Харди Аравийские
[282]), — касался отношений между археологией и шпионажем, иными словами, между военной наукой и просто наукой. «Ну как убедить сегодняшних сирийцев в бескорыстии нашей деятельности, — кричал Бильгер, — если наши самые знаменитые предшественники были тайно или явно замешаны в политику, которую мы вели на Среднем Востоке?!» Его приводил в отчаяние тот факт, что все известные археологи в тот или иной момент были причастны к государственному шпионажу. Пришлось его утешать тем, что, к счастью или к несчастью, археологи были не единственными, кто сотрудничал с военными, совсем напротив: во времена войн представители всех областей науки (лингвисты, специалисты по религиозным культам, историки, географы, литераторы, этнологи) сотрудничали со своими правительствами. Конечно, не все они обязательно пользовались оружием, как, например, Т. Э. Лоуренс или мой соотечественник Алоис Музиль (Лоуренс Моравский), но многие из них (включая женщин, как Гертруда Белл, вставила Сара) в нужный момент использовали свои знания во благо европейской нации, к коей принадлежали. Кто-то действовал из патриотических убеждений, другие — ради наживы или научных почестей, которые можно было из этого извлечь, и, наконец, третьи оказывались информаторами помимо своей воли: их работами, их книгами и рассказами об исследованиях пользовались военные. «Общеизвестно, что карты необходимы только во время боевых действий, — сказал Франсуа-Мари, — но и рассказы о путешествиях нужны не меньше. С тех пор как Бонапарт использовал ученых в Египетской кампании 1798 года, дабы составить обращение к египтянам и попытаться прослыть их освободителем, ученые, художники и их работы поневоле вынуждены были участвовать в политических и экономических играх эпохи». И однако, утверждала Сара, нельзя было осуждать их всех скопом; с тем же успехом можно упрекать химию в разрушительном действии пороха, а физику в появлении баллистики: следует рассматривать каждый случай в отдельности, а не обрушивать гневные обвинения на всех и вся, ибо в этом случае они также становятся идеологическим оружием, вещью в себе, не имеющей никакой цели, кроме самооправдания.
Дискуссия стала принимать все более бурный характер: Сара произнесла великое имя, которое произвело такой эффект, словно в овечье стадо, пасущееся в холодной пустыне, ворвался волк, — Эдвард Саид
[283]. Это было все равно что помянуть дьявола в монастыре кармелиток; Бильгер, испугавшийся, что его могут причислить к какому-нибудь сомнительному ориентализму, тут же начал оправдываться, отрекаясь от всего на свете; Франсуа-Мари и Жюли вели себя тактичнее, признавая, однако, что Саид поставил перед общественностью назревший, но неудобный вопрос об отношениях науки и власти на Востоке; лично я не имел своего мнения на сей счет, как не имею его, кажется, и сейчас: Эдвард Саид был замечательным пианистом, музыкальным критиком и создал вместе с Даниэлем Баренбоймом оркестр «Западно-восточный диван»
[284] под эгидой фонда, базирующегося в Андалусии, где люди приобщаются к красоте через свободную дискуссию и разнообразие взглядов.
