Сара обращает наше внимание на жадный интерес, с которым общественность всегда относилась к этому коктейлю — сексуальность-Восток-жестокость; оказывается, есть такой роман — «Марга, королева Пальмирская», — который, не будучи сенсационным, тем не менее до сих пор потакает низменным инстинктам публики: в нем красочно описаны приключения графини д’Андюрен. По ее словам, эта книга, не претендующая на правдоподобие и на точность фактов, старательно выпячивает самые «восточные» аспекты этой темы — роскошь, наркотики, шпионаж и жестокость. Для Сары же личность Марги представляла интерес в первую очередь ее страстной тягой к свободе — такой безграничной, что она даже не принимала в расчет жизнь окружающих. Марга д’Андюрен любила бедуинов, пустыню и Левант именно за эту свободу, на самом деле, конечно, воображаемую и уж наверняка преувеличенную; в ней она надеялась достичь полного самовыражения. Увы, она оказалась не на высоте своих упований — или, вернее, так истово добивалась этого, что вожделенная свобода выродилась в криминальную гордыню, в конце концов сгубившую ее. Марге каким-то чудом повезло лишь в том, что топор палача или кинжал мстителя не настиг ее в молодости: она долгие годы насмехалась над судьбой и законами, избегая смерти.
Бильгер тоже встал, чтобы согреться у огня: воздух становился все холоднее и резче; огни в городе у подножия нашего холма гасли один за другим; время близилось к полуночи. Но в отеле «Зенобия» свет все еще горел, и я подумал: интересно, вспоминает ли нынешний персонал об этой мнимой графине и подлинной убийце и о ее муже, умершем в самом сердце этой пепельно-серой пустыни, которая никак не выглядела в этой ледяной тьме приятным местом, да и вообще (этой мыслью я не решился поделиться с моими спутниками) не отличалась той волшебной красотой, какую ей приписывали.
Терпимость Сары по отношению к преступницам, предательницам и отравительницам остается для меня тайной, а ее интерес к темным сторонам человеческой души слегка напоминает страсть Фожье к злачным местам городов; насколько я знаю, Сара никогда не была шпионкой и, слава богу, никого не убивала, но ее почему-то всегда тянуло ко всяким ужасам, монстрам, преступлениям и человеческим внутренностям — вспомнить хотя бы тот день, когда я расстался здесь, в Вене, с моим «Standart», чья обложка цвета павианьего зада вполне соответствовала багровым лицам посетителей кафе «Максимилиан», близ Вотивкирхе; после того как я отказался от посещения санатория, где скончался Кафка, она потащила меня (а я еще протестовал, идиот этакий, — странный способ понравиться девушке; иногда я поступаю — как, впрочем, и все мы — прямо вопреки голосу сердца!) в Музей криминалистики, расположенный на первом этаже и в подвале красивого здания XVIII века в Леопольдштадте
[272]; также мы посетили Музей полиции Вены, можно сказать, официальный, типично венский музей, выставку убийц, их жертв с проломленной головой или пулей в груди, орудий убийства, вещественных доказательств и фотографий (жутких изображений изувеченных трупов и расчлененных тел, которые частями запихивали в корзину и выбрасывали на помойку). Сара разглядывала эти кошмарные экспонаты со спокойным интересом, — наверно, так же смотрели бы на них Шерлок Холмс или Эркюль Пуаро, герой романов Агаты Кристи, — кстати, последнюю можно было бы встретить на Востоке повсюду, от Стамбула до Пальмиры, включая Алеппо: ее супруг был археологом, а эти господа, начиная с Вивана Денона и египетской экспедиции, стали первыми паразитами, которые набросились на лакомую восточную добычу: сочетание романтического интереса к руинам и нового взгляда на историческую науку побудило десятки археологов ринуться на Восток, в места зарождения цивилизации и религии, а заодно в сокровищницу драгоценных артефактов, за которые любители платили бешеные деньги; мода на египетскую, а затем набатейскую, ассирийскую, вавилонскую и персидскую старину заполняла музеи и антикварные магазины всевозможными «последками», как римские древности — в эпоху Ренессанса; предшественники Бильгера прочесывали Османскую империю от Вифинии
[273] до Элама
[274] и часто брали с собой жен, которые становились, как Жанна Дьёлафуа или Агата Кристи, писательницами, а нередко и сами начинали предаваться, как Аннемари Шварценбах, радостям археологических изысканий. Археология, наряду с мистикой, стала одной из самых плодотворных форм исследования Ближнего или Среднего Востока, и Бильгер признал этот факт той ночью в Пальмире, когда, согревшись ливанским вином, благосклонно принял участие, на сей раз по-английски, в нашем заседании — Maqâma tadmoriyya, — призвав на помощь все свое британское красноречие, приобретенное во время учебы в Оксфорде, откуда вышло столько знаменитых востоковедов; он по-прежнему стоял, его округлое лицо полностью скрывалось в тени, так что можно было различить только светлый ореол его коротких волос. Не выпуская, как всегда, бутылку из руки, Бильгер внес, по его выражению, свой вклад в нашу «пустынную» беседу, рассказав об археологах и ботаниках, способствовавших изучению таинственной Аравии; когда-то он, даром что типично городской житель, тоже мечтал о приключениях в пустыне, и не только в духе экранных подвигов Кара Бен Немси
[275]: перед тем как стать специалистом по эллинскому периоду, он пытался (правда, безуспешно) подыскать себе «нишу» в области археологии доисламской Аравии, поэтому деятельность исследователей этого полуострова не была для него тайной. Для начала он с ходу отмел все, что имело отношение к «изыскателям» типа Марги д’Андюрен, о которой только что услышал. «Путешественники, побывавшие в Неджде, Хиджазе или Джебель-Шаммаре, рассказывали обо всем, что касалось жестокости, безумия и эксцентричности, куда более фантастические истории и даже, — добавил он высокопарно, — создавали на эти темы подлинные литературные шедевры!» Потом он завел длинный, путаный рассказ об освоении Аравии, из которого я мало что запомнил, если не считать имен швейцарца Буркхарда, англичан Даути и Пелгрейва, француза Юбера и немца Ойтинга, ну и, разумеется (как же без них?!), незабываемых героев пустыни Ричарда Бартона — «человека с тысячью жизней» — и супругов Блант, страстных любителей конного спорта, разъезжавших по пустыне в поисках самых красивых чистокровных лошадей благородной арабской породы — stud
[276], которых затем разводили в своих конюшнях в Сассексе. Из всей этой кучи изыскателей я с наибольшей симпатией относился именно к Энн Блант — она была виолончелисткой и играла ни больше ни меньше на подлинном инструменте Страдивари. Ничего себе картинка — Страдивари в пустыне!
