Больше всего Сару интересовали в Пальмире — помимо величественной красоты руин и кошмаров режима Асада — следы здешнего пребывания Аннемари Шварценбах и ее странной подруги Марги д’Андюрен, хозяйки отеля «Зенобия» в начале тридцатых годов, где и проживала Аннемари; сидя вокруг костра перед цитаделью Факр эд-Дин, мы провели бо́льшую часть ночи за поочередными рассказами историй, устроив подлинное заседание — Maqâma, изысканный арабский литературный жанр повествования на заданный сюжет, где персонажи передают друг другу слово; в ту ночь мы создали там Maqâma tadmoriyya — заседание в Пальмире.
Охранником крепости был старик в куфии, вооруженный охотничьей винтовкой; его обязанности заключались в том, чтобы закрывать на замок и цепь внушительных размеров решетку ворот внутреннего двора; наше появление очень удивило его. Мы предоставили переговоры с ним арабоговорящим членам нашей делегации, а сами — Бильгер, Франсуа-Мари и я — отошли в сторонку, следя за развитием беседы; сторож твердо стоял на своем: решетка должна быть заперта после захода солнца и открыта на рассвете — таков его долг, и он обязан его исполнять, даже если это и не нравится туристам; итак, нашему плану грозил провал, и теперь мы спрашивали себя, на что надеялись, затевая эту безнадежную эскападу, — несомненно, нами руководила колонизаторская спесь. Но Сара не собиралась сдаваться, она продолжала уламывать пальмирца, который машинально поигрывал ремнем своего ружья, время от времени тревожно оглядываясь на нас и явно не понимая, почему мы натравили на него эту молодую женщину, а сами, трое мужчин, стоим в паре метров от них, благодушно наблюдая за дискуссией. Жюли подошла к нам и ввела в курс переговоров: сторож был твердо намерен выполнить свой долг — закрыть и открыть доступ в крепость. Зато он нам разрешил провести ночь во дворе, то есть сидеть взаперти до самого рассвета, — его обязанностям это ничуть не противоречило. Сара приняла это условие как основное, но теперь пыталась, кроме того, заполучить ключ от замка, что позволило бы нам покинуть сию благородную крепость в случае необходимости, не дожидаясь освобождения на заре, как в детских сказках. Должен признаться, что перспектива заключения в этой неприступной крепости, всего в нескольких километрах от самой мрачной сирийской тюрьмы, внушала мне легкую боязнь: здание представляло собой каменную громаду без всяких удобств, всего лишь череду пустых помещений вокруг небольшого cortile, заваленного каменными обломками, да лестниц без перил, ведущих на верхушки башен с выщербленными зубцами, где метались летучие мыши. К великому нашему утешению, сторож наконец выдохся: он в последний раз предложил нам войти и, поскольку мы все еще не решались подвергнуться этому добровольному заключению (имелось ли при нас все необходимое — спички, газетная бумага, вода?), решительно запер за нами решетку, торопясь вернуться домой; напоследок Сара задала ему еще какой-то вопрос, на который он как будто ответил утвердительно, вслед за чем отвернулся от нас и начал спускаться в долину могил прямо по склону.
— Он официально позволил нам расположиться здесь, — сказала Сара.
«Здесь» означало нечто вроде узкой паперти между старым подъемным мостом и входной аркой. Солнце уже скрылось за нашим холмом; его последние лучи еще обрызгивали золотом колоннады, расцвечивали радужными красками пальмовые кроны; легкий ветерок доносил до нас запах нагретых камней, к которому временами примешивалась вонь от горелых покрышек и отбросов; далеко внизу крошечный человечек вываживал дромадера по пыльной дорожке большого овального стадиона, где устраивались верблюжьи бега, привлекавшие кочевников со всей страны — тех самых бедуинов, которых так любила Марга д’Андюрен.
Наш лагерь был куда более спартанским, нежели стоянки изыскателей былых времен: рассказывают, что леди Эстер Стэнхоуп
[251], первая королева Тадмора
[252], гордая английская авантюристка со стальным характером, чье состояние и здоровье поглотил Восток, доведя ее до смерти в 1839 году в горной ливанской деревушке, нуждалась в семи верблюдах для перевозки своего багажа и что шатер, в котором она принимала местных эмиров, превосходил роскошью все имевшиеся в Сирии; легенда гласит, что, кроме ночного горшка — по ее словам, единственного аксессуара, необходимого в пустыне, — племянница Уильяма Питта
[253] приказала доставить в Пальмиру великолепный, поистине королевский ужин: и посуда, и самая изысканная еда извлекались из чемоданов, к великому изумлению гостей; говорят, все шейхи и эмиры были буквально ослеплены красотой и величием леди Стэнхоуп. Наша же трапеза состояла исключительно из жареной баранины, без всяких там английских соусов и овсянок
[254]; это были просто кусочки мяса, сначала — полусырые, потом — пережженные, в общем, такие, какими их позволял сделать капризный мангал Бильгера. Мясо мы заворачивали в очень вкусные пшеничные лепешки, которые служат на Востоке одновременно и хлебом, и тарелкой, и вилкой. Огонь нашего очага, наверно, был виден на многие километры в округе, как маяк, и мы все время ожидали, что явится сирийская полиция и арестует нас; однако Эшмун
[255], видимо, благоволил востоковедам, и никто нас не потревожил до самой зари, если не считать ледяного ветра: на рассвете в пустыне царит собачий холод.
Сидя вокруг нашего мангала, чье тепло было таким же иллюзорным, как тепло миллионов звезд над нашими головами, мы кутались в небесно-голубые одеяла Бильгера, попивали вино и слушали Сару, которая рассказывала нам всякие истории; небольшой скалистый выступ, как рупор, усиливал звучание ее голоса, подчеркивая глубокий тембр: даже Бильгер, очень скверно знавший французский, забыл о собственных достоинствах и жадно впивал подробности приключений леди Стэнхоуп, нашей предшественницы на этом холме, женщины с фантастической судьбой — так говорила Сара, и я легко могу понять ее страстное увлечение этой дамой, чьи побуждения были так же таинственны, как и сама пустыня: что́ заставило леди Эстер Стэнхоуп, богатую, влиятельную женщину, племянницу одного из самых блестящих политических деятелей нашей эпохи, все бросить и сменить родину на османский Восток, где она стала подлинной владычицей маленького королевства, созданного ее волей в Шуфе
[256], между друзами и христианами, словно это была какая-нибудь ферма в Суррее?! Сара поведала нам забавную историю о том, как леди Эстер управляла своими подданными: «Эти люди глубоко почитали ее, даже несмотря на то, что она иногда попадала впросак, верша свое „восточное“ правосудие. Ей было известно, какое значение арабы придают уважению к женщине, и она безжалостно наказывала всякое нарушение этикета, соблюдения которого требовала от прислуги. Переводчик и секретарь, сын англичанина и сирийки, ее любимец, однажды доложил ей, что некто из челяди, по имени Мишель Тутунджи, соблазнил молодую сирийскую девушку из соседней деревни и что он видел их обоих сидящими под ливанским кедром. Сам Тутунджи утверждал, что это клевета. Тогда леди Стэнхоуп созвала всю деревню на лужайку перед замком, уселась на подушки, поставила справа от себя своего секретаря, а слева — Тутунджи; оба они были закутаны в плащи, как мы сейчас — в одеяла, и стояли, смиренно склонив головы. Крестьяне сидели вокруг них. „Тутунджи, — сказала леди, вынув изо рта янтарный мундштук трубки, с которой ее изображают на всех портретах, — вас обвиняют в преступной связи с сирийской девушкой по имени Фатум Айша, которая находится здесь, передо мной. Вы это отрицаете. А вы, — обратилась она к крестьянам, — если знаете об этом что-нибудь, должны сейчас же сообщить мне. Я хочу свершить правосудие. Говорите же!“ Все крестьяне заверили ее, что им ничего об этом не известно. Тогда она повернулась к своему секретарю, который стоял, скрестив руки на груди, в ожидании приговора. „Вы обвиняете этого молодого человека, который еще только начинает жить и чье доброе имя — единственное его достояние, в гнусном преступлении. Приведите же ваших свидетелей, где они?“ — „Не знаю, — уныло ответил он. — Я просто сам это видел“. — „Но ваше слово ничего не стоит по сравнению со свидетельством всех жителей этой деревни и добрым именем этого юноши, — отрезала она непререкаемым тоном судьи и обратилась к обвиняемому Мишелю Тутунджи: — Если ваши глаза и уста виновны в преступлении, если вы посмели взглянуть на эту женщину, если вы обнимали и соблазнили ее, ваши губы и один глаз понесут наказание. Хватайте его и держите крепче! А ты, цирюльник, сбрей ему левую бровь и правый ус!“ Что тут же и было исполнено — sam’an wa tâ’atan (слушаю и повинуюсь), как в сказках. Четыре года спустя леди Стэнхоуп, которая хвалила себя за столь милостивый приговор, вынесенный ею осужденному, получила письмо, в котором Тутунджи с удовольствием сообщал ей, что факт совращения действительно имел место и что его левая бровь и правый ус давным-давно отросли».
