В напыщенных рассуждениях Бильгера было что-то непристойное: он походил на воинствующего эколога в мантии из лисы или горностая, который объясняет, почему и как нужно охранять редких животных, сопровождая это величественной жестикуляцией римских авгуров. Особенно тягостным был один такой вечер с обильными возлияниями, где все присутствующие (молодые изыскатели, дипломаты низшего ранга) прямо-таки сгорали от стыда, сидя на черных с золотом диванах под мертвенно-зелеными неоновыми лампами и слушая, как полупьяный Бильгер, стоя в центре кружка гостей, заплетающимся языком провозглашает десять заповедей археологии и приводит «абсолютно объективные» доказательства того, что он, Бильгер, самый компетентный из всех иностранных ученых, работающих в Сирии, и что именно благодаря ему наука «сделает рывок в будущее»; юный Хасан, сидевший рядом, на полу, взирал на него с восхищением; последние капли воды от растаявших льдинок в пустом бокале из-под виски в трясущейся руке Бильгера временами капали на черные волосы сирийца, создавая подобие некоего ужасного крещения, которое молодой человек, поглощенный созерцанием лица своего учителя и усилиями понять его изысканный, на грани педантичности, английский, как будто не замечал. Я описал эту сцену Саре, которой там не было, но она мне не поверила, решив, как всегда, что я преувеличиваю; мне пришлось долго убеждать ее, что все было именно так, а не иначе.
Несмотря на вышесказанное, мы обязаны Бильгеру интереснейшими экспедициями в пустыню, особенно одной из них, когда мы провели ночь в шатре бедуинов между Пальмирой и Рузафе; в ту ночь небосклон был так чист, так густо усеян звездами, что они спускались до земли, ниже, чем их ловил взгляд; в такую летнюю ночь, мне кажется, одни только моряки могут видеть это обилие звезд, когда морская гладь темна и спокойна, подобно Сирийской пустыне. Сара была счастлива: наконец-то ей довелось повторить, почти доподлинно, приключения Аннемари Шварценбах или Марги д’Андюрен
[230], шестидесятилетней давности, во времена французского мандата на Востоке; для этого она и оказалась здесь, поэтому и ощущала — как призналась мне в алеппском баре отеля «Барон» — то, что писала в этом же самом месте 6 декабря 1933 года Аннемари:
Во время этого странного путешествия со мной часто случается, если я устала или слишком много выпила, вот что: все вокруг становится зыбким, призрачным, никаких следов вчерашнего, ни единого знакомого лица. И меня охватывает жуткий страх, а еще — невыносимая скорбь.
Далее Аннемари вспоминает Эрику Манн, которая была причиной этих скорбных мыслей: она боится, что Клаусу Манну известно, какую роль его сестра играет в ее печальной жизни; у нее нет иного выбора, как продолжать свои странствия, ибо куда ей деваться в Европе?! Семье Манн также предстоит изгнание, которое в 1941 году приведет их в Соединенные Штаты; что касается Аннемари Шварценбах, то она решилась окончательно расстаться со швейцарскими иллюзиями и властью своей матери, — не будь этого, не произошло бы и нелепого несчастного случая — падения с велосипеда, которое стоило ей жизни в 1942 году; она навсегда осталась молодой (ей было всего тридцать четыре года), а свою первую поездку на Ближний Восток она совершила в двадцать пять лет — примерно в том же возрасте, что и Сара. В тот первый вечер в Алеппо, после того как мы устроились в отеле «Барон» и отпраздновали открытие Сары — запись Аннемари в регистрационной книге, — мы с ней отправились ужинать в Ждайде — христианское предместье Старого города, где традиционные турецкие дома мало-помалу подвергались реставрации, превращаясь в роскошные отели и рестораны; самый старинный и самый знаменитый из них, стоявший в начале улочки, рядом с маленькой площадью, назывался «Сисси-хаус», что ужасно развеселило Сару
[231]; она все твердила мне: «Бедняжка Франц, тебя и здесь настигли Вена и Франц-Иосиф, делать нечего!» — и уговорила меня поужинать именно там; я не считаю себя сибаритом или гурманом, но должен признаться, что тамошний декорум, кухня и великолепное ливанское вино (особенно в обществе Сары, чья красота подчеркивала очарование турецкого cortile, древних камней, тканей и деревянных ставней) оставили в моей памяти незабываемый след; в тот вечер мы были королями — королями Запада, коих Восток принимал у себя и обслуживал по-царски, со сладкоречивой, томной, изысканной угодливостью; все это вместе соответствовало образам Востока, которые наша молодость почерпнула из мифов, и создавало ощущение, что мы наконец-то очутились в заповедной стране «Тысячи и одной ночи», воссозданной специально для нас двоих: весна еще только началась, и ни один иностранец не нарушил своим присутствием наше уединение: за соседним столом сидели члены богатого алеппского семейства, отмечавшего день рождения главы рода; женщины, увешанные драгоценностями, облаченные в белые кружевные хламиды и тесные черные шерстяные жилеты, без конца улыбались Саре.
Все блюда — хумус
[232], мутабаль
[233] и мясо, жаренное на гриле, — были куда вкуснее и изысканнее, чем в Дамаске, суджук
[234] — более острый, бастурма — более пряная, а нектар из долины Бекаа
[235] опьянял сильнее, чем обычно.
Мы вернулись в отель кружным путем, в полутьме улочек и закрытых базаров; сегодня все эти места охвачены войной, горят или уже сгорели; металлические шторы на окнах магазинов покоробились от огня пожаров, маленькая площадь епископства маронитов завалена обломками рухнувших домов, а ее удивительная церковь в римском стиле, с двойной колокольней под черепичной кровлей, изуродована взрывами; вернет ли когда-нибудь Алеппо свою прежнюю красоту? — может быть, не знаю, — но сегодня наше пребывание там кажется призрачным вдвойне — затерянным во времени и загубленным разрушительной рукой войны. Призрачный город — с Аннемари Шварценбах, с Т. Э. Лоуренсом, со всеми клиентами гостиницы «Барон», с мертвецами, знаменитыми и безвестными, — мерещился нам в баре, где мы сидели на круглых табуретах, обитых кожей, перед пепельницами с логотипом отеля, под двумя странными охотничьими патронташами и где звучал призрак алеппской музыки, песен, лютни, ситара
[236]… нет, нужно подумать о чем-нибудь другом, сменить позу, отвернуться и забыть — забыть «Барон», Алеппо, снаряды, войну и Сару; давай-ка попробуем передвинуть подушку и снова представить ее в этом таинственном Сараваке, между джунглями Борнео и пиратами Китайского моря.
