Это не кровь, здесь нет крови, это пот.
Может, напрасно я не настоял на своем, ибо альтернатива оказалась совсем уж непривлекательной; я знал страсть Сары ко всяким ужасам, даром что в те времена интерес к смерти и человеческому телу еще не проявлялся так открыто, как нынче. Мне уже довелось перетерпеть ту жуткую выставку анатомических моделей, куда я ее сопровождал, и вот теперь она потащила меня в музей на другом берегу канала, в Леопольдштадте, о котором Магрис упоминал в своем «Дунае», — Музей криминалистики, ни больше ни меньше, он всегда интересовал ее, а я о нем знал, но ни разу там не был, — официальный музей венской полиции, естественно полный всяких ужасов и чудовищ, пробитых черепов и фотографий обезображенных трупов, — в общем, всего, что душе угодно; не могу понять, почему Сару так тянуло к этой клоаке моего города, тогда как я мог бы показать ей столько прекрасных мест: музей-квартиру Моцарта, Бельведер, картины Леопольда Карла Мюллера, прозванного Египтянином или Мюллером Восточным, которого, наряду с Рудольфом Эрнстом и Иоганном Виктором Крамером, считают одним из лучших австрийских художников-ориенталистов; я уж не говорю о том, что связано со мной лично, — о квартале моего детства, о моем лицее, о часовой мастерской деда и так далее. Интересно, что́ Бальзак мог посетить в Вене, если не считать полей битв и книжных магазинов, которые он обходил в поисках изображений австрийских мундиров; известно, что он одалживал у Хаммера лакея, чтобы тот сопровождал его на прогулках по городу; однако он ничего или почти ничего об этом не пишет; нужно бы как-нибудь прочитать целиком его «Письма к незнакомке», эту любовную историю с благополучным концом, историю более чем пятнадцатилетнего терпения, пятнадцати лет терпения!
И мне, лежащему на спине, в темноте, тоже понадобится терпение; давай-ка будем дышать спокойно, лежа на спине, в глубокой полуночной тиши. Не думать о пороге гостиничного номера в алеппском «Бароне», не думать о Сирии, о неизбежном сближении людей в путешествиях, о теле Сары, лежащей за стеной, в соседнем номере отеля «Барон» — просторной комнате на втором этаже, с балконом, выходящим на улицу Барон, бывшую улицу Генерала Гуро, шумный проспект в двух шагах от Баб-аль-Фарадж
[209] и Старого города с его улочками, насквозь пропахшими прогорклым маслом и кровью ягнят, населенными механиками, рестораторами, бродячими торговцами и продавцами фруктовых соков; гомон Алеппо с самого рассвета проникал сквозь закрытые ставни, принося с собой запахи древесного угля, дизельного топлива и животных. Приезжим из Дамаска Алеппо, вероятно, казался экзотическим городом, более космополитическим, более похожим на Стамбул; он был и арабским, и турецким, и армянским, и курдским, этот город в нескольких километрах от Антиохии, родины святых и крестоносцев, в междуречье Оронта и Евфрата. Его старая часть, с замысловатыми лабиринтами крытых базаров, подобно леднику, сползала вниз, из непобедимой цитадели, зато современные кварталы славились своими парками, садами и вокзалом в центре — южной веткой Багдадской железной дороги, по которой еще с января 1913 года можно было за неделю доехать до Вены через Стамбул и Конью
[210]; все пассажиры, прибывавшие в Алеппо на поезде, размещались в отеле «Барон» — алеппском близнеце стамбульского «Пера-паласа»
[211]; в 1996 году, когда мы впервые там остановились, армянин, хозяин отеля и внук основателя, к сожалению, не знал знаменитых постояльцев, прославивших его гостиницу, — Лоуренса Аравийского
[212], Агату Кристи или короля Фейсала,
[213] — всем им довелось ночевать в этом здании со стрельчатыми «турецкими» окнами и монументальной лестницей, покрытой старыми истертыми коврами, в обветшалых номерах, где все еще стояли бездействующие бакелитовые телефонные аппараты и металлические ванны на львиных ножках; где водопроводные трубы грохотали, как тяжелый пулемет, стоило повернуть кран; обои выцвели, а ржавые железные кровати оставляли рыжие пятна на покрывалах. «Очаровательный декаданс», — говорила Сара; она была счастлива, что обнаружила здесь след Аннемари Шварценбах, этой «бродячей швейцарки», которая проветривала на Востоке свой сплин зимой 1933/34 года; в то время рухнули последние бастионы Веймарской республики, над всей Германией зазвучали лозунги «Один народ, одна империя, один фюрер!»
[214], и юная Аннемари ударилась в паническое бегство, дабы спастись от европейского уныния, достигшего даже Цюриха. Шестого декабря 1933 года Аннемари приехала в Алеппо, в отель «Барон»; Сара пришла в дикий восторг, когда обнаружила на пожелтевшей пыльной странице регистрационной книги тонкий изящный почерк путешественницы, заполнившей «гостевую анкету», — она торжествующе размахивала книгой в холле отеля, под смеющимися взглядами хозяина и персонала, давно привыкших к тому, что архивы их заведения выдыхают знаменитые имена, как паровоз — дым; однако владелец (еще ни один человек не смог устоять перед обаянием Сары) искренне радовался тому, что его постоялица способна на такой энтузиазм, и даже присоединился к нам, чтобы отпраздновать это открытие в баре отеля — тесной комнатушке, заставленной старыми клубными креслами и темными деревянными столиками, с медной стойкой и высокими табуретами в необританском стиле, сравнимом своим уродством только с псевдовосточными салонами Второй империи; за стойкой, в большой стрельчатой нише, на темных полках теснились бутылки с напитками знаменитых марок 1950–1960-х годов — «Джонни Уокер» в керамической бутыли, сосуды-кошки из того же материала и старинные фляги с охотничьей настойкой «Егермейстер»; по обе стороны этого поблекшего, пыльного музея свисали с гвоздей вялые, пустые патронташи, словно их пули послужили для охоты на воображаемых фазанов или фарфоровых карликов. По вечерам, с наступлением темноты, этот бар заполнялся не только постояльцами отеля, но и туристами, живущими по соседству; они приходили сюда утолить свою ностальгию, потягивая пиво или арак
[215], чей анисовый запах, смешанный с запахами фисташек и табачного дыма, был единственной восточной ноткой в этом помещении. На круглых столах валялись путеводители и фотоаппараты; в воздухе, в разговорах клиентов, звучали имена Т. Э. Лоуренса, Агаты Кристи и Шарля де Голля; я вспоминаю, как Сара сидела у стойки, нога на ногу, в черных полупрозрачных чулках, глядя куда-то в пространство; в такие минуты она, наверно, думала об Аннемари, швейцарской журналистке и археологе, представляя, как та сидит на этом же самом месте, шестьдесят лет назад, потягивая арак после того, как приняла горячую ванну, чтобы смыть с себя пыль раскопок, которые тогда велись между Антиохией и Александреттой. Поздно ночью Аннемари пишет Клаусу Манну письмо (я помог Саре его перевести) — письмо на листке с виньеткой «Отель „Барон“», где тогда еще царили ностальгия и обветшание, как сегодня — снаряды и смерть; я представляю себе закрытые, иссеченные осколками ставни, солдат, торопливо перебегающих улицу, гражданских, которые пытаются спрятаться, насколько это возможно, от снайперов и палачей, Баб-аль-Фарадж в развалинах, площадь, усеянную обломками и мусором, спаленные базары с черными, местами обвалившимися караван-сараями, мечеть Омейядов без минарета, чьи камни валяются на разбитых мраморных плитах двора, и всюду едкий запах — запах человеческого безумия и горя. Можно ли было вообразить тогда, в баре отеля «Барон», что Сирию охватит гражданская война, хотя в стране безраздельно царила жестокая диктатура со всеми ее проявлениями — настолько безраздельно, что о ней предпочитали не думать, ибо полицейский режим пока еще предоставлял иностранцам некоторый комфорт, подобие мирного, тихого бытия, даже здесь, от Дераа до Камышлы, от Касабы до Эль-Кунейтры, но это был мир затаенной ненависти, судеб, покорившихся игу, к которому иностранные ученые — археологи, лингвисты, историки, географы, политологи — охотно приспосабливались: все они пользовались свинцовым покоем Дамаска или Алеппо, да и мы с Сарой — тоже, читая письма Аннемари Шварценбах, этого безутешного ангела, в баре отеля «Барон», щелкая белые тыквенные семечки и длинные узкие фисташки с бледно-бежевой скорлупой; мы наслаждались спокойствием Сирии Хафиза аль-Асада, Отца Нации… Не помню, сколько же мы пробыли тогда в Дамаске? Я, кажется, приехал в начале осени, а Сара к тому времени уже несколько недель жила там; она очень приветливо встретила меня и даже приютила на первые двое суток в своей маленькой квартирке в районе Аль-Шаалан. Аэропорт Дамаска был крайне негостеприимным местом, забитым усатыми молодцами бандитского вида, в штанах с подтяжками, поддернутых под грудь; нам сразу сообщили, что это сбиры, полицейские агенты, знаменитая мухабарат
[216]; эти зловещие субъекты разъезжали в открытых «Пежо-504» или «рейнджроверах», украшенных портретами президента Асада и всей его родни; сия традиция соблюдалась так неуклонно, что из нее даже родился следующий анекдот: самый опытный на то время сирийский шпион, много лет проработавший в Тель-Авиве, попался израильской контрразведке на том, что прилепил к заднему стеклу своей машины фото Нетаньяху и его детей; эта история ужасно развеселила всех ученых, живших в Дамаске, — историков, лингвистов, этнологов, политологов и даже музыковедов. В Сирии можно было найти научного работника любого направления и любой национальности, от шведских исследовательниц женской арабской литературы до каталонских толкователей Авиценны, почти все они были так или иначе связаны с одним из западных научных центров, расположенных в Дамаске. Сара, например, получила грант на несколько месяцев исследований во французском Институте арабского мира, огромном учреждении, объединившем десятки европейцев, в первую очередь, конечно, французов, но также испанцев, итальянцев, англичан и немцев; члены этого сообщества, когда они не занимались своими диссертациями или постдокторантскими исследованиями, посвящали себя изучению языка. Все они, согласно классической восточной традиции, учились вместе: дипломаты, шпионы и будущие ученые сидели рядышком, усердно осваивая арабскую риторику и грамматику. Здесь был даже молодой католический священник из Рима (современный вариант миссионера былых времен), оставивший свою паству ради этих занятий; в общем, всего набралось около пятидесяти студентов и пара десятков ученых, которые пользовались оборудованием этого института, а главное, его гигантской библиотекой, созданной в период французского мандата в Сирии
[217], где еще витали колониальные тени Робера Монтаня
[218] или Анри Лау
[219]. Сара себя не помнила от счастья, оказавшись среди всех этих ориенталистов и получив возможность наблюдать за ними; иногда складывалось впечатление, что она описывает зоопарк, зверей в клетках, где многие буквально становились параноиками, теряя способность здраво мыслить, питая к своим собратьям жгучую ненависть и страдая от всевозможных патологий, нервной экземы, мистического бреда, наваждения и научного бесплодия; они исступленно трудились круглые сутки, протирая локти за письменными столами, но ничего не достигая, ровно ничего, кроме разве воспаления мозгов, пар от которого выходил наружу через окна почтенного института и растворялся в дамасском воздухе. Некоторые из них проводили в библиотеке целые ночи, бродя между полками в надежде, что эта печатная продукция в конце концов внушит им какие-нибудь научные идеи, но к утру в полном отчаянии сваливались на стулья где-нибудь в углу и сидели там, пока библиотекари не выталкивали их за дверь. Другие оказались более находчивыми: Сара рассказала мне про одного молодого румынского исследователя, который додумался прятать за особо недоступными или забытыми книгами какие-нибудь скоропортящиеся продукты (чаще всего лимон, а иногда даже целый арбуз), чтобы проверить, сможет ли персонал обнаружить их по запаху гнили; кончилось это энергичным вмешательством начальства, которое вывесило в библиотеке плакат: «Запрещается приносить в библиотеку любое органическое вещество под угрозой исключения».
