Перелистывая в библиотеке страницы газеты Константинополя «Эхо Востока», я с удивлением обнаруживал, как сильно этот город в любые времена привлекал (помимо всего прочего, благодаря щедрости одного из султанов, во второй половине XIX века) всех известных европейцев — художников, музыкантов, литераторов и авантюристов; оказывается, все они, еще со времен Микеланджело и Леонардо да Винчи, мечтали увидеть этот сказочно прекрасный Босфор. Меня интересовала в Стамбуле не турецкая экзотика, а то, что Сара называла «отклонением от себя», иными словами, короткие и долгие пребывания заезжих европейцев в османской столице; правда, если не считать персонала местных учреждений и нескольких друзей Фожье и Бильгера, я ни с кем не общался; незнание языка опять стало для меня непреодолимым препятствием; на беду, мне было далеко до Хаммер-Пургшталя, который мог, как он сам утверждал, «переводить с турецкого или арабского на французский, английский или итальянский и говорить по-турецки так же свободно, как на родном немецком»; вероятно, мне не хватало красивых гречанок или армянок, с которыми я мог бы, как он, любезничать в середине дня на берегу пролива, дабы практиковаться в чужом языке. У Сары осталось кошмарное впечатление от ее первого курса арабского языка: знаменитый востоковед Жильбер Делано, подлинное светило в своей области, наповал убил аудиторию следующим заявлением: «Чтобы хорошо изучить арабский язык, вам понадобится двадцать лет. Которые можно сократить вдвое с помощью хорошего постельного словаря». «Хороший постельный словарь» (и, кажется, даже не один) был и у Хаммера — он не скрывал, что своим прекрасным владением современного греческого языка обязан юным девушкам Константинополя, с которыми флиртовал на берегу пролива. Нечто подобное я подозревал и в «методе Фожье»: он бегло говорил на вульгарном персидском трущоб и базаров и на скабрезном турецком, освоив их в борделях Стамбула и парках Тегерана, так сказать, в процессе «общения». У него была потрясающая лингвистическая память: он мог запоминать и воспроизводить слово в слово длинные разговоры, зато, как ни странно, природа обделила его слухом: все языки в его устах приобретали легкий, но такой назойливый парижский акцент, что поневоле закрадывалось подозрение — не нарочно ли он к нему прибегает, дабы утвердить превосходство французского произношения над местной фонетикой? Жители Стамбула или Тегерана, коим не посчастливилось слышать Жан-Поля Бельмондо, говорящего на их родном языке, зачарованно внимали этой странной смеси изысканной речи ученого, элегантного, как дипломат, и грубых вульгаризмов завсегдатая самых мерзких злачных мест на задворках города. Эта грубость неизменно присутствовала во всех его языках, даже в английском. По правде говоря, я ужасно завидовал его непринужденным манерам, эрудиции, откровенности, а также прекрасному знанию города, ну и еще, может быть, его успеху у женщин. Нет, особенно его успеху у женщин: он нередко устраивал вечеринки в квартире, которую мы с ним делили, она находилась на шестом этаже дома, стоявшего в районе Джихангир
[128], и из нее открывался такой же потрясающий вид на город, как на моей «Панораме»; сюда к нам сбегалось множество юных и очень привлекательных особ, даже я как-то вечером станцевал (какой позор!) под шлягер не то Сезен Аксу
[129], не то Ибрагима Татлысеса
[130], уже и не помню точно, с хорошенькой турчанкой (полудлинные волосы, обтягивающий хлопчатобумажный пуловер ярко-красного цвета, в тон губной помаде, голубые тени вокруг глаз гурии), которая потом села рядом со мной на диван, и мы заговорили по-английски; вокруг нас отплясывали другие гости, с бокалами пива в руках; а за спиной моей партнерши, от азиатского берега Босфора до вокзала Хайдарпаша
[131], тянулась сверкающая цепочка огней, чьи отсветы играли на ее лице с выпуклыми скулами. Беседа состояла из банальных вопросов — чем ты занимаешься по жизни, что делаешь в Стамбуле? — и я, как обычно, только мычал, затрудняясь с ответами:
— I’m interested in the history of music.
— Are you a musician?
Я (смущенно). No, I… study musicology. I’m a… a musicologist.
Она (с удивлением и интересом). How great! Whish instrument do you play?
Я (вконец растерянный). I… I don’t play any instrument. I just study. I listen and write, if you prefer.
Она (разочарованно и озадаченно). You don’t play? But you can read music?
Я (с облегчением). Yes, of course, that’s part of my job.
Она (с недоверчивым подозрением). You read, but you don’t play?
Я (с бесстыдной ложью). Actually I can play several instruments, but poorly
[132].
Затем я пустился в долгое описание моих исследований, попутно сделал назидательный экскурс в область пластических искусств (не все историки и критики искусства — художники!). Мне пришлось сознаться, что я не слишком интересуюсь «модерновой» музыкой, предпочитая ее музыке XIX века, западной и восточной; она слышала о Ференце Листе, зато название Хаси Эмин Эфенди
[133] не говорило ей ровно ничего — наверняка по вине моего кошмарного произношения. Пришлось мне набивать себе цену рассказом о своем исследовании (которое я считал очень увлекательным, даже захватывающим), оно касалось инструмента Листа, того самого, знаменитого эраровского концертного рояля в семь октав, с двойной репетицией и прочими усовершенствованиями, с корпусом из красного дерева и т. д., на котором он играл перед султаном
[134] в 1847 году.
