Жизнь — это долгое размышление о смерти.
Помнишь смерть Изольды, о которой ты мне так долго рассказывал? Ты видел в ней всеобъемлющую любовь, не понятую даже Вагнером. Миг любви, соединения, слияния с Целым, единства между светом Востока и сумраком Запада, между текстом и музыкой, между солистом и оркестром. Я вижу в этом выражение страсти, каруну
[695]. Не только Эрос, стремящийся к вечности. Музыка как «всеобъемлющее выражение страдания мира», по выражению Ницше. Изольда любит в момент своей смерти, любит так, как она любит весь мир. Плоть, уходящая вместе с духом. Это хрупкий миг. Он содержит в себе зародыш собственного разрушения. Любое творение содержит в себе зародыш собственного разрушения. Как мы. Мы не поднялись ни на высоту любви, ни на высоту смерти. Для этого требуется просветление, осознание. Иначе мы производим только трупную жидкость, все, выходящее из нас, всего лишь эликсир страдания.
Мне тебя не хватает. Не хватает смеха. Капельки легкости. Мне бы очень хотелось быть рядом с тобой. Хватит с меня путешествий. Нет, это неправда — мне никогда не хватит путешествий, но я кое-что поняла, быть может, вместе с Пессоа:
Пусть злые языки вещают нам,
Что опочил давно мудрец Хайям
И спит средь роз в далеком Нишапуре, —
Он здесь, Хайям, он в сердце, а не там
[696].
Кажется, теперь я поняла, что хотел сказать мой учитель в Дарджилинге, когда советовал мне уехать. Миру требуется смешение, переселение. Европа больше не мой континент, значит я могу туда вернуться. Участвовать в имеющихся там объединениях, исследовать ее как иностранка. Привнести туда что-нибудь. Даровать, когда настанет черед, и высветить дар многообразия.
Что ты скажешь, если я ненадолго приеду в Вену? Отправлюсь в университет, чтобы встретить тебя, сяду на скамейку в том самом чудесном дворике и буду ждать тебя, время от времени поглядывая на освещенное окно твоего кабинета и на читателей библиотеки; кто-нибудь из преподавателей оставит открытым окно зала; музыка заполнит патио, и, как в прошлый раз, я почувствую, что нахожусь в благожелательном, надежном мире радости и науки. Представляю, как ты удивишься и нахохлишься, увидев меня там, мне заранее становится смешно; ты скажешь «могла бы все же предупредить» и, смутившись и отступив назад, вымученно подашься ко мне всем телом, чтобы нежно коснуться меня губами. Мне очень нравится такая неловкость, она напоминает мне Алеппо и Пальмиру, но особенно Тегеран, и воспоминания эти нежны и сладки.
К несчастью, мы не принадлежим к просветленным. Иногда мы осознаем отличие, чужесть, смутно ощущаем наши сомнения, заставляющие нас колебаться при столкновении с нашими трудностями и нашими заблуждениями. Я зайду за тобой в университет, мы пойдем к Башне безумцев, к нашей башне, ты станешь возмущаться плачевным состоянием и запущенностью здания и «музея ужасов», который в нем находится; ты скажешь: «Это совершенно недопустимо! Университету должно быть стыдно!» — а я стану смеяться, слушая твои возмущенные тирады; потом мы пойдем по Штрудльхофштиге относить к тебе мой чемодан, и ты будешь смущенно избегать моего взгляда. Знаешь, есть кое-что, о чем я тебе никогда не рассказывала: помнишь, в мой последний приезд в Вену я согласилась остановиться в шикарном отеле, который мне предложили? Вместо того, чтобы переночевать у тебя? Это тебя ужасно рассердило. Думаю, это была подспудная, отчасти детская надежда, что ты проводишь меня туда и в роскошной незнакомой комнате мы продолжим начатое в Тегеране.
Внезапно я затосковала по тебе,
Вена — это так прекрасно,
Вена — это так далеко.
С.
Однако у нее и самомнение. Согласно словарю, вымученный означает «старание выглядеть достойно при отсутствии естественности», какой стыд. Она преувеличивает. Иногда она действительно может достать. Если бы она только знала о моем состоянии, моем жутком состоянии, если бы знала, из каких неразрывных тенет страха я пытаюсь выбраться, она бы не стала так надо мной подшучивать. Рассвет; люди умирают на рассвете, сказал Виктор Гюго. Сара. Изольда. Нет, не Изольда. Отведем взор от смерти. Как Гёте. Гёте, отказывающийся смотреть на трупы, приближаться к больным. Он отвергает смерть. Отводит глаза. Считает, что своим долголетием обязан этому бегству. Посмотрим в другую сторону. Я боюсь, боюсь. Боюсь умереть и боюсь ответить Саре.
Вена — это так прекрасно, Вена — это так далеко, это наверняка цитата, но откуда, чья, австрийца? Грильпарцера? Или все же Бальзака? Даже в переводе на немецкий она мне ничего не говорит. Боже, Боже мой, что ответить, что ответить, вместо джинна лампы призовем джинна «Гугла». Дух, ты здесь? Ага, никакая это не литература, это отрывок из ужасной французской песенки, вот полный текст, найденный за 0,009 секунды, — бог мой, какие же длинные у нее слова. Жизнь долгая, иногда очень долгая, особенно слушая песенку Барбары «Когда сегодня вечером я пишу тебе из Вены», что за идея, Сара, с чего это тебе, той, кто знает наизусть столько текстов — Рембо, Руми, Хафиза, — вспомнилась песенка Барбары, чье нервное лицо кажется то лукавым, то бесноватым, Бог мой, как я ненавижу французские песни, Эдит Пиаф с ее хрипловатым голосом, Барбару, такую унылую, что уши вянут. Я нашел свой ответ, я скопирую отрывок из другой песни, Шуберт и зима, вот, наполовину ослепленный зарей, что направляется к Дунаю, безжизненный свет надежды, надо на все смотреть через защитные очки надежды, лелеять другого в себе, узнать его, любить ту песню, что равна всем песням, от рассветных песен труверов, от песен Шумана и всех газелей творения, мы удивляемся всегда тому, что всякий раз приходит, ответу времени, страданию, сочувствию и смерти; день, чье пробужденье бесконечно; Восток, несущий свет, восток как направление стрелки компаса и Архангела в багряном; нам в диво мрамор Мира, испещренный прожилками страданий и любви, давайте, на рассвете нет стыда, давно уж нет стыда, не стыдно переписать эту песнь зимы, не стыдно отдаться чувствам…
Глаза закрыл я снова,
Но жарко бьется кровь.
Цвести ли цветам, что на стеклах?
Обнять ли мне милую вновь?
…и теплому солнцу надежды.
Благодарности
Петеру Меткафу и его статье «Wine of the Corpse, Endocannibalisme and the Great Feast of the Dead in Borneo» («Трупное вино, эндоканнибализм и великий праздник Смерти на Борнео»), опубликованной в «Representations» в 1987-м, вдохновлявшей статью «О трупном вине Саравака», которая на самом деле является гораздо более существенным вкладом в науку, нежели считают Франц и Сара.
Берлинской культурной программе под эгидой Германской службы академических обменов, которая принимала меня в Берлине и позволила окунуться в мир немецкого востоковедения.
