Целую тебя и вскоре напишу более подробно.
С.
P. S. Перечитала письмо и увидела в нем лишь смятение собственных чувств, порождение своей гордыни. Что только ты обо мне подумаешь! Не знаю, зачем я тебе все это пишу, — нет, скорее, знаю. Прости меня.
И больше ни одного письма с прошлой весны — несмотря на мои многочисленные послания; как обычно, я держал ее в курсе всех своих поступков и дел, своих музыкальных исследований; я беспокоился о ее здоровье, не забивал ей голову проблемами собственного самочувствия, своими частыми встречами с доктором Краусом («Ах, доктор Риттер, к счастью, у меня есть вы. Когда вы поправитесь или умрете, я буду ужасно скучать»), с помощью которого надеялся избавиться от бессонницы и обрести разум, но я иссяк. В конце всего наступает тишина. Все исчезает в тишине. Все гаснет в ней или засыпает.
До нового фрагмента ее рассуждений о символическом каннибализме, полученного вчера утром. Трупное вино Саравака. Она сближает эту практику со средневековой легендой, поэмой о трагической любви, первый пример которой появляется в «Тристане и Изольде» Тома
[692]: Изольда томится по Тристану, и из ее тоски рождается мрачная песнь, которую она поет сопровождающим ее дамам; в этом лэ рассказывается о судьбе Гирена, которого хитрый муж его возлюбленной уличает и убивает на месте. Потом муж вынимает сердце Гирена и заставляет возлюбленную Гирена его съесть. Эту историю потом пересказывали много раз; многих женщин приговорили к съедению сердца своего возлюбленного во время зловещих пиршеств. Именно так завершается жизнеописание трубадура Гильема де Кабестаня, убитого ревнивым мужем, заставившим свою жену, которую потом тоже убил, съесть сердце своего возлюбленного. Иногда насильственный беспредел имеет непредсказуемые последствия; он позволяет любовникам наконец соединиться один в другом, преодолеть пропасть, отделяющую себя от другого. Любовь осуществляется в смерти, утверждает Сара, что крайне печально. Я спрашиваю себя, чье положение является наименее завидным — того, кого съели, или той, кто съела, несмотря на все меры кулинарной предосторожности, которыми окружают средневековые рассказы, когда требуется описать жуткий рецепт приготовления сердца влюбленного.
Ого, ночь пошла на убыль. Слышны голоса ранних птиц. Очевидно, я начинаю засыпать. Глаза слипаются. Хотя я и обещал студентке проверить ее дипломную работу.
Милый Франц,
прости, что не ответила тебе раньше, — я так долго тебе не писала, что уже не знала, как нарушить столь долгое молчание; наконец я тебе послала эту статью — и хорошо сделала.
После короткого пребывания в Калькутте (город еще более безумный, чем ты можешь себе представить) и на Яве, где я повстречала тени Рембо и Сегалена, с начала лета я нахожусь в Сараваке. В Сараваке я не знала ничего и никого, кроме саги о династии Бруков, но, чтобы совершить открытие, иногда неплохо отважиться на что-то новое. Я отправилась в лес вместе с очень симпатичной дамой-антропологом, именно она навела меня на след (если можно так сказать) трупного вина и позволила мне провести некоторое время у бераванов
[693].
Как твои дела? Ты себе представить не можешь, насколько твое (короткое) послание меня порадовало. В эти дни я часто вспоминала Дамаск и Тегеран, те последние дни. Размышляла о течении времени. Представляла свою статью в холщовом почтовом мешке в трюме корабля, затем в вагоне поезда, в сумке почтальона-велосипедиста, в твоем почтовом ящике и, наконец, у тебя в руках. Классное путешествие для нескольких страничек.
Расскажи мне немного о себе…
Крепко тебя целую и надеюсь, до скорого.
Сара
Франц Риттер написал:
Милая, вчера утром я получил твой отдельный оттиск, не знал, что статья еще печатается… Спасибо большое, но что за кошмар это трупное вино! Поэтому я очень беспокоюсь. Ты в порядке? Что ты делаешь в Сараваке? Здесь все по-прежнему. Только что в центре студенческого городка открылся рождественский базар. Противно пахнет горячим вином и жареными сосисками. Рассчитываешь ли ты в скором времени приехать в Европу? Пиши, что у тебя нового.
Крепко тебя целую.
Франц
Сердце не съедено, оно бьется, — разумеется, она не думает, что я тоже сижу перед экраном. Ответить. Но все ли с ней в порядке? Что это за история с бераванами, я так разволновался, что не могу заснуть. В общем-то, в моем старом городе ничего нового не происходит. Сколько времени она пробудет в Сараваке? Солгать: какое совпадение, я только что встал, когда пришло ее письмо. Поцеловать, подписать и поскорее отправить, чтобы не дать ей возможности уехать в бог знает какие загадочные страны.
И ждать.
И ждать. Нет, я не могу оставаться здесь, бесконечно перечитывая ее письма в ожидании, что
Франц!
Странно и приятно знать, что ты там, на другой стороне мира, и понимать, что эти письма движутся быстрее, чем солнце. У меня такое впечатление, что ты меня слышишь.
Ты говоришь, что моя статья о бераванах Саравака тебя беспокоит, — я рада, что ты думаешь обо мне; действительно, я не в лучшей форме, сейчас мне немножко грустно. Но это не имеет никакого отношения к Сараваку, просто случайности календаря: однажды попадаешь на какую-нибудь дату, и наваливаются воспоминания — как ни противься, все начинает видеться в черном цвете, и чтобы эта хмарь рассеялась, требуется несколько дней.
Как ты теперь знаешь, бераваны помещают тела своих покойников в глиняные сосуды и ставят их под навес «длинных домов», коллективных жилищ, эквивалентных нашим деревням, где иногда живут до сотни семей. Трупы остаются в глиняных кувшинах до полного разложения. Жидкость из разлагающихся тел вытекает через полый стебель бамбука, вставленный в сосуд. Как при приготовлении рисового вина. Чтобы объявить тело мертвым, они ждут, когда жизнь окончательно вытечет из него. Для них смерть — это не мгновение, а долгий процесс. Жидкость, образующаяся во время гниения, является подлинным свидетельством того, что жизнь еще здесь. Жизнь текучая, осязаемая, пригодная для питья.
Если оставить в стороне отвращение, которое такая традиция может вызвать у нас, в этом обычае на удивление много прекрасного. Не только жизнь, но и смерть ускользает из тела. Жизнь и смерть всегда вместе. Это не собственно символический каннибализм, как каннибализм обезумевшего от любви Дик аль-Джинна
[694], выпившего чашу вина, где растворили пепел его возлюбленной. Это настоящая космогония.
