Я говорю себе: «Пора забыть все это, забыть Сару, прошлое, Восток», но внутренний компас неумолимо указывает на мою страничку электронной почты, где по-прежнему нет известий из Саравака, где сейчас около часу дня и она готовится к обеду, где, если верить вечно ошибочному прогнозу, сейчас хорошая погода, от двадцати трех до тридцати градусов тепла. Когда Ксавье де Местр опубликовал «Путешествие вокруг моей комнаты», вряд ли он знал, что через сто пятьдесят лет подобного рода исследовательские походы станут нормой. Прощай, колониальный шлем, прощай, москитная сетка, я еду на Саравак в халате. Затем совершу путешествие на Балканы, послушаю севдалинку, любуясь видами Вышеграда. Дальше проеду через Тибет, через Дарджилинг, достигну песков Такла-Макан
[674], пустыни из пустынь, и доберусь до Кашгара
[675], города загадок и караванов, — передо мной, на западе, высятся горы Памира; за ними Таджикистан и Ваханский коридор
[676], протянувшийся, словно скрюченный палец, по фалангам которого можно соскользнуть в Кабул.
Это час разлуки, час одиночества и угасания. Ночь еще цепляется за свои права, она еще не осмелилась погрузиться в день, а мое тело в сон; напряженный, с закаменевшей спиной, отяжелевшими руками, начинающимися судорогами в икре, с болью в диафрагме, я должен бы лечь, но зачем ложиться, когда рассвет уже в двух шагах…
Этот час мог бы стать временем молитвы, временем открыть «Часы полуночников» и молиться; Господи, сжалься над теми, кто, как я, не верит, но ждет чуда, которое не сможет узреть! Однако чудо было рядом с нами. В пустыне, вокруг обителей святых отцов, некоторые чувствовали аромат ладана; среди бескрайнего каменного пространства они слушали предание о святом Макарии, отшельнике, который однажды, на закате жизни, собственноручно убил блоху; свершив сию месть, он очень опечалился и, чтобы наказать себя за такой проступок, обнаженным провел шесть месяцев в каменном колодце, пока тело его не превратилось в сплошную рану. Он скончался с миром, «оставив в миру воспоминание о своих великих добродетелях». Мы видели столп Симеона Столпника, изъеденный временем камень в большом розовом соборе Святого Симеона, чью наготу летними вечерами освещали небесные светила, человека звезд, разместившегося на высокой колонне в чаше сирийских долин; мы заметили святого Иосифа из Купертино
[677], шута, склонного к левитации; ряса и левитация превращали его в голубя, летающего среди церквей; мы прошли по следам святого Николая Александрийца, также державшего путь в пустынные пески, что являют собой божественный след, распыленный под палящим солнцем, и другие, не столь знаменитые следы, что покрывают тонким слоем своей пыли камешки, гальку, ущелья, останки, обласканные луной и легко крошащиеся от зимы и забвения: паломники, утонувшие под стенами Акры, легкие, наполненные водой, разъедающей Землю обетованную, рыцарь, варвар и каннибал, приказавший зажарить неверных в Антиохии, прежде чем посреди восточной жары обратиться к единому божеству; черкесский сапер с крепостной стены Вены, выкопавший руками судьбу Европы, предавший и прощенный; маленький средневековый скульптор, сутками вырезавший из дерева Христа и напевавший Ему колыбельные, словно кукле; испанский каббалист, уткнувшийся носом в «Зогар»
[678]; алхимик в пурпурном платье в поисках неуловимого меркурия; персидские волхвы, чья мертвая плоть никогда не оскверняла землю; вороны, клевавшие глаза повешенных вместо вишен; дикие звери, разрывавшие осужденных на аренах; опилки, песок, поглощавший их кровь; вопли и пепел костров; олива, изогнутая и плодоносящая; драконы, грифоны, озера, океаны, бескрайние осадочные породы, где, как в темнице, тысячелетиями томятся бабочки, горы, исчезающие в собственных ледниках, камень за камнем, секунда за секундой, вплоть до жидкой солнечной магмы, все вещи поют хвалы своему создателю — но вера отторгает меня, низвергает во мрак ночи. Если не считать сатори хлопушек инструктора по плаванию в мечети Сулеймана Великолепного, нет лестницы, чтобы посмотреть, как поднимаются наверх ангелы, нет пещеры, где можно проспать двести лет под охраной собаки подле Эфеса
[679]; одна лишь Сара обрела в иных пещерах силу традиции и свой путь к просветлению. Ее долгий путь к буддизму начался с научного интереса: когда в начале своей карьеры она работала над темой о чудесном, она обнаружила в «Золотых лугах» Масуди историю Будасафа — ее путь на восток идет через классический ислам, христианство и даже загадочных сабиев
[680] из Корана, получивших, как считает Масуди
[681] из глубины своего VIII века, наставления от Будасафа
[682], первого мусульманского воплощения Будды, которого он соотносит с Гермесом Трисмегистом. Она терпеливо реконструировала версии этих повествований, вплоть до их христианского аналога, жития святых Варлаама и Иосафата, сирийской версии истории бодхисаттвы
[683] и его пути к просветлению; она увлеклась житием самого принца Сиддхартхи Гаутамы, Будды нашей эры, и его наставлениями. Я знаю, она возлюбила Будду и тибетскую традицию, откуда переняла практику медитации, личности Марпы-переводчика
[684] и его ученика Миларепы
[685], черного мага, который где-то около тысячного года, покорившись суровой дисциплине, насаждаемой его учителем, сумел достичь просветления за одну жизнь, о чем мечтают все стремящиеся к пробуждению — и среди них Сара. Она быстро оставила колониальный опиум, сконцентрировавшись на Будде; ее вдохновляли ученые, миссионеры и авантюристы Нового времени, исследовавшие Тибет и распространявшие в Европе тибетский буддизм, пока, начиная с 1960-х годов, великие тибетские учителя не обосновались во всех концах Европы и не начали сами передавать духовную энергию. Подобно раздраженному садовнику, которому казалось, что, разбрасывая семена во все четыре стороны, он уничтожает сорняки, Китай, занимая Тибет, сжигая монастыри и отправляя множество монахов в ссылку, рассеял тибетский буддизм по миру.
