Киплинг знал, о чем пишет.
Из открытого окна детской неслась громкая музыка: звенящие гитарные риффы и голос. Если немедленно не прекратить, скандальная бабка с первого этажа наверняка придет разбираться. И будет совершенно права. Кто угодно возмутится… Я прибавила шагу, надеясь погасить конфликт в зародыше.
Дверь открылась, и ярость неистового голоса, плеснувшая навстречу, едва не сбила меня с ног:
Холодное железо властвует над всем,
Холодное железо – решенье всех проблем.
И лишь когда получишь пять дюймов стали в грудь,
Холодное железо позволяет отдохнуть!
Я прислонилась к стене и простояла так несколько секунд, прежде чем рявкнуть:
– Дарья! Сделай тише! На улице слышно!
Похоже, в моем голосе прозвучала такая же ярость. Дашка повиновалась мгновенно и весь вечер поглядывала в мою сторону с опаской. А я чувствовала, что кто-то меня услышал – и ответил. Ну, а то, что ответ меня не устраивает, так это мои проблемы.
Работать без медсестры тяжело. Весь прием я вертелась как белка в колесе: выписать рецепты (часто в трех экземплярах), внятно объяснить, куда и к кому идти, выдать список обследований – пахала за двоих, постепенно наливаясь злобой и усталостью. Давайте, доктор, вкалывайте за себя и за медсестру: за себя – гроши, за нее – ни гроша. Не смогли выгрызть проценты – работайте даром. Не хрен быть тряпкой.
Через дверь, отворяемую каждым посетителем, я видела полный народа коридор поликлиники, словно стоп-кадр.
Два старика: он с палкой, она в нелепой соломенной шляпе, с ридикюльчиком и древним китайским зонтиком в цыплячьих ручках. Девочка-подросток в голубых джинсах, съежившаяся в углу коридора, – голова опущена, лицо закрыто длинными русыми волосами…
Дверь захлопнулась.
Необъятная матрона с двумя близнецами лет пяти – один в красной майке, другой в желтой. Девочка в голубых джинсах.
Хлопок двери.
Семеныч, всем известный сутяга и скандалист, опять вышел на охоту. Ну, это, слава богу, не ко мне, к окулисту… Девочка с длинными прямыми волосами. Пацан с воздушными шариками…
Дверь хлопает так, что удар отдается у меня где-то в грудной клетке.
Уборщица Аня с ведром и шваброй. Плечистый мужик, прижав мобильник к уху, что-то записывает в блокнот. Девочка в голубых джинсах в углу коридора сжалась на стуле в комок, голова низко опущена, лицо закрыто длинными волосами…
Сколько же она тут просидела? И зачем? Вечное девчоночье «Пойдем со мной, а то я одна боюсь»? Ждет подружку?
Дверь закрылась, и никто больше ее не открывал. Наступила тишина. Неужели все на сегодня? Можно выпить чаю и дописать карточки. На завтра оставлять опасно – захлебнусь в бумагах.
Я с трудом выбралась из-за стола и включила электрочайник. К чаю ничего не было – ну и ладно, не впервой. Выпью одну чашку, допишу первые пять карточек и спущусь вниз, в киоск с выпечкой.
Дверь отворилась, и я чуть не застонала про себя от разочарования. Кого еще черти несут? Прием уже закончен, работы еще часа на два – хоть бы ничего экстренного!
– Здрасте, Ольга Андреевна.
Это была шустрая регистраторша Полина с огромной рыхлой стопой амбулаторных карт. Она пристроила ее на стол и достала из кармана бумажку.
– Племяшкину справку в первый класс в школе потеряли, просили восстановить. Подпишите, пожалуйста.
С огромным облегчением я расчеркнулась где надо, автоматически припоминая: да, смотрела в середине лета, хорошая девочка, ничего тревожащего не было, – и шлепнула печать. Полина дежурно поблагодарила, подхватила стопищу карт, приоткрыла дверь, но не совладала с тугой пружиной. Стопа развалилась, и карты посыпались на пол. Полина, зло шипя себе под нос, собрала их и унеслась дальше. Я наконец заварила себе чай и только собралась взять паузу, как увидела за шкафом карту, которую та впопыхах не заметила. Лучше отдать сразу же, а то придет и обломает кайф…
Я выскочила в коридор и громко позвала: «Полина!» – прежде чем осознала, что в коридоре никого нет, кроме давешней девочки в голубых джинсах. Но она уже не сидела в углу. Она легко вскочила на ноги и шла ко мне такой же легкой, скользящей походкой.
– Вы ко мне? – спросила я упавшим голосом.
– Да.
Прием закончился, но рабочий день продолжается, а у меня еще столько писанины. Но отказывать первичным нельзя. Неужели она пришла ко мне и просидела все это время в коридоре, не решаясь зайти? Боялась, что увидит кто-то из знакомых? Поэтому и сидела, закрывая лицо волосами, не поднимая головы? А волосы роскошные: густые, тяжелые, блестящие…
– Проходите, присаживайтесь.
Движется легко и пластично… Художественная гимнастика, бальные танцы? Большие серо-голубые глаза под тяжелыми веками, точеные скулы, отличная кожа… только очень бледная… Стройная шея. Короткий прямой нос… пожалуй, чуть вздернутый, придающий нотку пикантности. На картинах старых итальянцев бывают такие лица. Неяркая, но долговечная красота, светящаяся изнутри. Будет казаться лет на десять моложе своего возраста, если доживет до моих лет. Почему «если»? «Когда»! Ни косметики, ни украшений. Рубашка из ткани того же оттенка, что и джинсы, но полегче, все равно немного не по погоде. Но удачно подсвечивает глаза. Хороший вкус – у нее или у матери? Сжатые кулаки – волнуется? Дыхание поверхностное, учащенное, едва определимо… Да, волнуется.
Умная, хорошо воспитанная девочка из любящей и дружной семьи. Значит, возможно все, любое «горе от ума»: тяжелая реакция на невнимание мальчика, зависть подружек, второе место на олимпиаде вместо первого.
Сколько я уже видела таких, как она, – красивых, умных и талантливых, с тонкой костью, прозрачной кожей, обнаженными нервами. Загнавших себя в погоне за родительской любовью – «ты должна быть лучшей, доченька!» Беззащитных перед подлостью, завистью, хамством – нет иммунитета… Им бы силы и стойкости, которых сколько угодно у других – растущих в семье, где никто не просыхает уже два поколения, в интернате для трудновоспитуемых.
– Слушаю вас, Полина. Что беспокоит?
– Почему вы меня так называете?
– Я так всех называю, кому больше двенадцати. А вы взрослая девушка. Сколько вам лет?
– Пятнадцать.
– Вот видите. Так что беспокоит? Если трудно сформулировать, можно посидеть и подумать, а я пока займусь другими делами. Надумаете – скажете.
Пусть сидит здесь, собирается с духом, пока не скажет. Ее нельзя отпускать, от нее тянет горем, тяжелой бедой, безысходностью. В пятнадцать лет так воспринимается слишком многое.
Боковым зрением я видела чашку, стоящую на подоконнике. Чай, конечно, уже остыл. Потом заварю новый.
Я открыла первую карточку из стопки отработанных, написала сегодняшнюю дату и услышала тихий шелестящий голос:
