«Никогда» относилось ко многим последующим его поступкам, ко многим происходившим с Келли вещам: в частности, он никогда больше не видел никого из французов и вообще ничего не слышал о французской экспедиции, не считая одного-единственного телефонного разговора с Жаном; никогда больше он не ходил в горы, никогда не обращал внимания на женщин. Смерть Матильды повергла его в пустоту, которая находится далеко за пределами отчаяния, за пределами всего, что может подвигнуть человека к дальнейшему существованию; он превратился в оболочку, наполненную не воздухом, но вакуумом, сжатую, сморщенную, способную механически решать простые задачи и отвечать на простые вопросы, но не способную совершить ничего действительно имеющего значение. Вернувшись в Лондон, он переложил запакованную камеру в холодильник и не прикасался к ней в течение достаточно длительного времени – хотя, если бы Матильда была жива, он бы тут же отнес аппарат к специалистам, чтобы как можно быстрее получить результат – и ради себя, и ради нее, поскольку в его представлении она тоже стала полноценным участником поисковой экспедиции, пусть и присоединилась к ней в самый последний момент. Собственно, этого Келли даже не замечал – ему казалось, что Матильда помогала ему в книжном расследовании, искала факты и сличала данные, рассчитывала траектории и анализировала письма Мэллори – в общем, была таким же детективом, как и сам Келли, и изначально шла в гору именно с ним, а французы были случайными попутчиками – равно для них обоих. Он отдавал себе отчет, что это не так, но затем снова погружался в лоно безумия, поскольку безумие позволяло избежать реальности – в этом плане Келли вернулся на несколько лет назад, к больничному окну, которое с каждым днем все шире открывало свой привлекательный зев.
Примерно через месяц после возвращения ему позвонила Ребекка, мать Матильды. Она не винила Келли ни в чем, потому что сама благословила дочь на опасное путешествие; она просто хотела знать, чем жила Матильда в свои последние дни и часы – а кто, как не Келли, знал это лучше всех. Они проговорили больше двух часов, а потом Ребекка попросила разрешения приехать – но его квартира была в таком запустении, что он не мог позволить ей даже зайти внутрь и тем более не хотел заниматься уборкой, и потому предложил прилететь в Париж, на что она с радостью согласилась. Он купил билет и отправился к матери Матильды – она жила в пятнадцатом округе, в новом доме неподалеку от станции «Вожирар»; он прилетел в Орли и достаточно быстро добрался, пусть и с двумя пересадками, сначала на электричке RER, а затем на метро. Ребекка встретила его без слез, но говорила мало и тихо, и он почувствовал в ее манере сдавленный внутренний плач – она спрашивала его не об обстоятельствах, при которых дочь отправилась искать тело Мэллори, и даже не о моменте ее смерти, но в первую очередь о том, о чем они разговаривали в палатке в последнюю ночь. Он отвечал скомканно, неровно, путано, и Ребекка все понимала, она будто чувствовала его боль, а не свою собственную, и почти каждый их разговор сводился к рассказу Ребекки о том, какой Матильда была в детстве, как она себя вела, к каким-то комическим случаям, которые в неограниченном запасе есть у каждого родителя, к глупым историям о том, как Матильда зимой попыталась лизнуть железную ручку двери, как подралась со старшей девочкой, как чуть не уехала на мотороллере развозчика пиццы, как поймала голубя и держала его в шкафу тайком от матери, как намазывала пол конфитюром, формируя муравьиные дорожки, как бегала к соседке, у которой было кабельное телевидение, и так далее, и так далее, без остановки – Келли уже казалось, что он прожил с Матильдой всю жизнь, а не считанные дни в Гималаях. Оттого что Ребекка плакала у него на плече, Келли становилось все хуже и хуже, но он уже не мог отказать ей в праве быть выслушанной, тем более он ощущал себя убийцей ее дочери и никак не мог осознать, что другие воспринимают его иначе, что он прощен – даже матерью, безутешно плачущей у него на плече. Да, она расплакалась на второй день его визита, разрыдалась, и вдруг Келли понял, в какую бездну он вверг не только себя, но и других, ни в чем не повинных людей, и в этот момент у него возникло желание обвинить во всем покойного Джорджа Мэллори, свалить вину на чертова альпиниста, который не мог умереть, как нормальный человек, в собственной постели. А на следующее утро Келли уехал, потому что не мог больше терпеть самого себя – скулящего, изображающего внимательного слушателя и не способного подавить в себе отвратительного желания переспать с матерью женщины, которая могла бы занять место Эллен, если бы не разделила ее трагическую участь.
Вернувшись в Лондон, Келли пил – пил много, в частности, дешевого виски, он не хотел заморачиваться на дорогом и заказал несколько ящиков Bell’s, которое терпеть не мог – и потому именно оно казалось ему лучшим средством напиться, не смакуя и не наслаждаясь; он стремился к простому отрубу, к тошноте, к похмелью, к больной голове, а не к удовольствию, которое мог принести какой-либо дорогой односолодовый сорт. Раз в день он обязательно открывал холодильник и смотрел на камеру, обещая себе: завтра, завтра я отнесу ее специалисту, вот только дойду до телефона и позвоню, надо же узнать, кто может выполнить столь тонкую работу, не повредив ни единого снимка. Но до телефона он не дошел ни разу, потому что телефон был отключен – Келли вырубил его по возвращении из Парижа, чтобы никто – ни Ребекка, ни какой-либо друг, ни назойливый коммивояжер – не смогли нарушить его покой, точнее, беспокойство, замешанное на самоуничтожении и постепенно растущем презрении к самому себе. Он перестал читать книги, и большая часть его времени проходила в тупом просмотре телепрограмм – одной за другой, подряд, безостановочно, и каждая новая программа казалась более глупой, чем предыдущая, но он не мог остановиться, он смотрел и смотрел: ток-шоу, телеигры, спортивные передачи, новости, мультфильмы, сериалы – ни одна из программ не оставалась в его памяти ни на секунду, сразу вылетая из головы. Мобильный телефон лежал разряженным много дней, в почтовом ящике копились счета, один за другим, Келли перестал мыться и выходил в магазин раз в две недели, чтобы купить какую-либо быстроразогреваемую дрянь или алкоголь. Несколько раз в его дверь звонили – возможно, коммивояжеры, возможно, из коммунальных служб, но он не открыл – не потому, что хотел сделать вид, будто его нет дома, а потому, что его на самом деле не было дома, – тело, сидящее перед телевизором, нельзя было в полной мере считать Джоном Келли.
Потом ему позвонил Жан – точнее, не ему, а консьержу, и попросил любым способом связать его с Джоном Келли, и консьерж пришел к Келли и дал ему трубку радиотелефона, мол, вызывают, и Келли вяло сказал: да, а когда звонивший представился, мигом протрезвел и повторил «да» еще раз, уже четко, не безразлично – почему-то для Келли прощение Жана значило больше, чем простое, не потребовавшее никаких душевных затрат прощение Ребекки, и потому Келли не мог игнорировать звонок француза. Жан молчал в трубку, хотя знал, что Келли внимательно его слушает, а потом сказал – черт с тобой, ты действительно не виноват, хотя, извини меня, я все равно буду тебя ненавидеть, и знаешь почему? Не потому, что ты забрал ее с собой и не вернул мне, не потому, что она погибла, а потому, что я любил ее, я, Жан, любил ее, а она полюбила тебя, сумасшедшего идиота, конченого придурка, и ты не смог уберечь ее даже для себя, не говоря уже о ком-либо другом, ты обокрал меня, но я не хочу, чтобы ты полагал, что я хочу мести, нет, ты обокрал в первую очередь самого себя, потому что лучше Матильды не было никого, она была самой прекрасной женщиной в мире, а ты, и ты, и ты… и Жан говорил еще долго, но Келли уже не слушал, потому что он – Жан бы не поверил – прекрасно понимал чувства француза, он мог предсказать каждое следующее его слово, каждый следующий жест, и когда Жан наконец иссяк, он сказал: нет, самой прекрасной женщиной на Земле была Эллен, но ты, лягушатник, никогда бы с ней не познакомился, даже если бы она была жива, потому что она близко не подпускала таких мудаков, как ты, и после этого Келли положил трубку. Сложно сказать, легче ему стало или тяжелее – с одной стороны, он был категорически не прав, оскорбив ни в чем не повинного и, более того, несчастного человека, с другой стороны, ему было совершенно плевать на чувства Жана, поскольку он уже давно стер свои собственные.
