Оставалось дождаться и увидеть, когда наступит ноябрь, разделяет ли страна умозрение ньюйоркцев или все нацепят зеленые пугало-парики и захохочут: “Ха! Ха! Ха!”
25
Драма, вернее, трагедия Дома Голденов приближается к последним актам, и я вновь сосредотачиваю внимание – только теперь! Плохо же я выполнял свои обязанности! – на все более мучительной жизни Диониса Голдена. Трудно было поддерживать какой‑либо контакт с [ним]. (Я все еще использовал местоимения мужского рода, когда думал о [нем], хотя это казалось все более неправильным, поэтому как знак признания [его] неоднозначности я заключаю местоимения в квадратные скобки. Не получив от [него] ясных указаний – “Я сам пока не знаю своих местоимений”, сказал [он] мне с очевидной растерянностью, – я принял для себя такое промежуточное решение.) Мир вокруг Д, мир, в котором Д обретал хоть какую‑то безопасность, сводился теперь к двум с половиной местам: женскому клубу “Два моста” на Маркет-стрит возле трех игровых площадок на углу Манхэттенского моста и моста ФДР, где [он] волонтерил четыре вечера в неделю, и квартире в Чайнатауне, где [он] жил с Рийей З. Иногда они выходили в ночное заведение на Орчард-стрит, где пела огненновласая Айви Мануэль, и это было еще полместа в [его] зоне комфорта, но тут возникал вопрос, как одеться, и кто может к ним подойти, и что сказать, и Д страдал от усиливавшейся, непереносимой застенчивости. В “Двух мостах” проблема с одеждой решалась благодаря униформе сотрудников клуба, строгий унисекс: белая рубашка с воротником, надеваемая поверх свободных черных штанов в китайском стиле, и черные кеды на ногах, но в любой другой ситуации Д терялся: как себя подать? После вылазки в гардеробную Василисы [он] признался [самому себе] в том, что получает удовольствие от женской одежды, и собрался с духом рассказать Рийе о том, что произошло, и Айви тоже рассказал, и они это обсудили.
– Хорошо, – сказала Рийя. – Это первый шаг. Смотри на это как на начало ближайших трех лет примерно. Представляй себе переход как магию замедленного действия. Твои личные тысяча и одна ночь, за которые ты перестанешь быть лягушкой, которой не хочешь быть, и станешь, например, принцессой.
Айви уточнила:
– И нет нужды заходить дальше, чем сам захочешь. Может быть, ты как раз лягушка, просто хочешь одеваться в розовое.
[Он] получал профессиональную помощь, но это не помогло. [Его] так и подмывало поспорить со специалистом. Кто именно его лечил, Д так и не сказал мне, вместо этого [он] использовал меня как отдушину для фрустраций, которые [ему] приходилось скрывать от Рийи, слишком увлеченной идентичностью, полностью предавшейся идее трансформной флюидности личности: порой казалось, что она чересчур торопит Д с переходом М в Ж и требует непременно полной метаморфозы. Я обязан был как‑то помочь [ему]. Может быть, я сумел бы предотвратить то, что произошло. Может быть, все вместе мы сумели бы. А может быть, Д Голден не был создан для жизни на этой планете.
Представляю себе разговор в пустой, черно-белой похожей на камеру комнате, говорящий сидит с неподвижным лицом на металлическом стуле с прямой спинкой, а [его] собеседник, Специалист, андроид высочайшего уровня, сочетание Алисии Викандер в “Ex Machina”
[67] и суперкомпьютера Альфа-60 в “Альфавиле” Годара
[68]. Мы не слышим ни одного из них. Синхронный звук отсутствует. Мы слышим только Монолог, однако, поскольку Монолог воспроизводит прямую речь, движение губ у обеих фигур порой – не всегда – совпадает с произносимыми словами. Что‑то в этой сцене напоминает встречу узника с адвокатом в тюрьме. Никто бы не удивился, если бы говорящий был одет в оранжевый комбинезон (если бы сцена снималась в цвете) или был в цепях на запястьях и лодыжках. Есть также в этой сцене что‑то такое, что, если бы удалось снять правильно, могло бы показаться забавным.
Монолог Д Голденао [его] сексуальностии анализ специалиста
Часть первая. Она спросила меня в самом начале, Специалист спросила, прямо к этому и приступили, первый вопрос: в детстве тебе нравился больше розовый цвет или голубой?
Меня этот вопрос удивил, честно говоря. Разве в нашу эпоху этим интересуются? Что, правда? Голубой или розовый?
Пойдите мне навстречу, говорит она, это моя просьба, как будто она – пациент, а мозгоправ тут я.
Я отвечаю, потому что у меня теперь такое настало упрямое настроение: Дайана Вриланд, издатель “Вог”, сказала однажды, что для Индии розовый – это голубой, так что, полагаю, розовый там от голубого не отличали.
Почему тебя так беспокоит этот вопрос, тут же спрашивает она, это же просто выбор между двумя цветами, я могла бы спросить, во что больше нравилось играть, в паровозы или куклы. Предпочтешь ответить на такой вопрос?
Замечу в скобках, что я никогда не был марксистом, но ее подход пробудил во мне сильные антикапиталистические чувства. Мне казалось, возразил я, что мы уже ушли от материалистических категорий, навязанных рынком, розовый для девочки, голубой для мальчика, мальчикам поезда и пистолеты, девочкам куклы и платьица. Зачем же толкать меня обратно в этот устаревший, скомпрометированный дискурс?
Я слышу в этом ответе нарастающую враждебность, сказала она. Я нащупала некий триггер, вызывающий вспышку эмоций?
Ладно, сказал я, по правде говоря, мой любимый цвет – желтый, рыжий, всегда был и остался. Одно время я пытался даже ругаться рыжим, как приятель Стивена Дедала, “Да провались эта рыжая палка!”
[69], но так и не удалось возвести это в привычку.
Хорошо, сказала она, это прогресс, желтый в спектре находится посередине между голубым и розовым. Я подумал – как это глупо, неандертальски глупо, кроманьонски глупо, но я прикусил язык и промолчал. Может быть, это не для меня, подумал я.
Что же до второго вопроса, игрушечной железной дороги у меня никогда не было. У братьев была, и я смотрел, как они играют, хотя они‑то уже давно выросли из игрушек. И с электрическими моделями машин играли, стыдобища, не по возрасту. Я же сводный брат и намного моложе. Все, что у меня было, – парочка зверюшек из сандалового дерева, класть в ванну, чтобы они отдавали свой аромат воде. Слон из сандалового дерева и верблюд. Я придумывал приключения для моих сандаловых друзей, каждый вечер новую сказку в ванне. Что слон прятал в хоботе, почему верблюд ненавидел пустыню и так далее. Может быть, следовало их записывать, почти все с тех пор забылись. Так что на ваш вопрос, если нужно сделать выбор между куклами и поездами, ответ выходил – куклы-животные из сандалового дерева. Но я никогда их не наряжал. Я только рассказывал им сказки и пускал в воду.
